Вячеслав Репин - Хам и хамелеоны. Том 1

Поездку к горным склонам Шамоссэра, откуда открывался редкий вид на Альпы и просматривались массивы Монблана и Дан-де-Миди, пришлось отложить до лучших времен. Как, впрочем, и прогулки к озерам и пастбищам, и экскурсию в ущелье, покрытое вечными снегами, во время которой намечался обед в германской деревушке. Дни проходили безвыездно на вилле «Атитлан». Насупленная Ева, еще в Женеве начавшая ревновать взрослых к младенцу, с утра до вечера играла в железную дорогу, — эта дорогущая игрушка, занимавшая полкомнаты, была куплена по первому ее требованию. С печальным упорством девочка гоняла поезда по нескончаемым рельсам и даже устраивала крушения, то и дело призывая на помощь весь дом.

Не поднимала настроения и вегетарианская диета, на которую сели Альтенбургеры. Никогда до сих пор не отвергавшие мясной пищи, Мариус и Лайза самоотверженно поглощали салаты, хлебцы, сухофрукты, орехи и специальные йогурты с какими-то добавками. Готовить мясное для одной Маши домработница удосуживалась редко, и ей приходилось довольствоваться общим меню. Быт в Вилларе отличался еще большим однообразием, чем на Плас дю Перрон в Женеве.

Единственной отрадой, единственным спасением от вязкого состояния внутреннего опустошения была детская. Здесь всё менялось каждую минуту. В мимике карапуза, в его поведении и в запросах Маша, что ни день, замечала новое. Иногда ей казалось, что не она учит ребенка жить, а он ее. Доктор Манцер нисколько не преувеличивал: малыш был абсолютно здоров и замечателен во всех отношениях. Не ребенок — а херувим с картинки.

Отношения с Мариусом и Лайзой складывались наилучшим образом. Но ожидаемой легкости на душе Маша не испытывала. Всё было вроде бы позади. Но что именно? И что теперь ждало ее впереди? От одной мысли, что однажды придется расстаться с этим крохотным причмокивающим созданием, которое доверчиво следило за каждым ее жестом, за малейшей переменой в ее лице, едва она приближалась к кроватке, одна мысль о том, что скоро его нужно будет отдать, как куклу, чтобы с ней могли забавляться другие, приводила Машу в состояние внутреннего оцепенения.

Ей не удавалось внушить себе, что этот ребенок ей неродной. Разглядывая курносенького сероглазого мальчика, Маша не видела в нем, как ни старалась, ничего иностранного. На пеленальном столе барахтался обыкновенный русский карапуз — молочный, пухлощекий, неугомонный, счастливо ей улыбающийся. Маша узнавала свой нос — тонкий, с изящным аккуратным вырезом ноздрей, видела абсолютно свой высокий лоб, унаследованный ею от матери, свои серо-зеленые глаза. От ребенка пахло чем-то родным, теплым…

Наблюдая за коренастой Эльзой, за тем, с какой ловкостью толсторукая швейцарка, от которой постоянно пахло полынью, пеленает мальчика или укачивает после кормления в своих мощных объятиях, в груди у Маши всё переворачивалось. Так происходило всякий раз, когда Базилем занималась не она сама, а кто-то другой.

Альтенбургеры на ребенке буквально помешались. Лайза бродила, как тень, за ней и за Эльзой. Заменить младенцу мать она не могла, как бы ей этого ни хотелось. Поэтому и стояла над душой, то любуясь и расхваливая ребенка, а то просто не давая остаться с ним наедине. Лайза никогда не покидала детскую, пока в ней кто-нибудь находился. И, чтобы перед кроваткой не было столпотворения, иногда приходилось чуть ли не составлять график.

Когда же глаза Лайзы ни с того ни с сего наливались слезами умиления, Машу пробирал страх. Она вдруг спрашивала себя: нет ли за этими метаморфозами, которые она подмечала в поведении Лайзы еще в Женеве, какой-то патологии, запрятанной на дне ее сложной и противоречивой натуры? Всё ли можно было объяснить безмерными чувствами к малышу? Чудаковатость Лайзы особенно резко бросалась в глаза, когда та нянчилась с Базилем, думая, что ее никто не видит. Стоило Лайзе остаться одной у кроватки, как на лице у нее появлялась безрадостная отрешенность, что-то хищное, беспощадное, немного птичье. Казалось, что Лайза рассматривает не ребенка, а себя, перебирая в тайниках своей души что-то мелкое, хрупкое, едва только зарождающееся, но уже непосильное — по ее представлениям — для разума окружающих. Какую-то иступленную манеру смотреть на всех невидящими глазами Маша замечала в Лайзе и раньше, но не придавала этому значения, списывала всё на переутомление, рассеянность, — на что угодно, только не на явную патологию. Теперь же она всерьез спрашивала себя: а не припрятала ли Лайза для всех какого-нибудь сюрприза? Не попахивает ли здесь отклонением, о котором не подозревает даже ее муж?

— Какой он… какой красивый! Я никогда не думала, что так может быть… — горячечным шепотом восторгалась Лайза в подтверждение ее, Машиных, догадок, опустившись на колени у кроватки и слизывая с губ слезы, которых не стеснялась. — На Мариуса как похож! Смотри, носик его! А лоб — выпуклый! У них в семье у всех этот лоб, эта выпуклость… Надо же, как странно… Базиль… как будет по-русски — Базиль?

— Василий… Вася.

— Васья! — мечтательно произнесла Лайза. — Странно звучит. Как женское имя. Васья… Васья… — всё повторяла она, неуклюже пытаясь помочь Маше одеть малыша.

Как раз по этому поводу у них и возникли первые разногласия. Маша объясняла, что в России младенцев принято пеленать плотно, заворачивая в пеленки как в «кокон», а не одевая в распашонку и ползунки.

— Как же он тогда сможет двигаться?! — ужасалась Лайза. — Он ведь задохнется. Ты посмотри на эту крошку!

— Все через это прошли, и я тоже… Вот так. — Маша бралась продемонстрировать сказанное на ребенке.

Тот не противился, с довольным видом сладко причмокивал губами.

— Какой ужас… Жутко смотреть! — причитала Лайза. — Да что же с тобой делают… мой ты зайчонок?!

— Единственное, что потом остается, это привычка спать закутавшись. Русского человека трудно заставить спать в постели, застеленной конвертом… Ну, вот вы загибаете края одеяла под матрас, конвертом. А для нас это пытка, — объясняла Маша. — Первое, что делает русский, когда ложится в постель где-нибудь в чужой стране, в гостинице, он вырывает края одеяла из-под матраса, чтобы завернуться в одеяло поплотнее.

— Поэтому вы такие несвободные… Поэтому столько лет жили в концлагере, — вдруг выдала Лайза.

Внезапное непонимание, даже в столь элементарных вопросах, было для Маши внове и больно задевало.

Покой и ясность возвращались к ней лишь в минуты уединения с ребенком. К какому бы искусственному скрещиванию клеток, к каким бы ухищрениям врачам не пришлось прибегнуть, чтобы этот комочек родной трепещущей плоти мог появиться на свет, он принадлежал ей, ей одной. Ничто и никогда не смогло бы ее в этом разуверить. Очевидность этого факта была сильнее всех доводов, сильнее всех сомнений.