Вячеслав Репин - Хам и хамелеоны. Том 1

Официант принес мартини со льдом, и в тот миг, когда дипломат пригубил его, он чем-то неуловимо напомнил Маше отца, каким тот выглядел на старых фотографиях — совершенно беспечным, веселым и немного наивным.

— Это ж надо, как не повезло! Теперь если зарядило, то на всю неделю… — вздохнул Владимир Платонович. — Давно вы здесь?

— Уже почти месяц.

Дипломат что-то подсчитал в уме и понимающе кивнул:

— Бывает, что всё лето напролет ни капли, засуха страшная, всё выгорает. Но уж если дожди начались, о хорошей погоде приходится надолго забыть…

— Как же вы определяете… что будет дождливо? — спросила Маша.

Развернувшись в сторону долины и показывая рукой в направлении синеющего котлована, дипломат стал объяснять:

— Посмотрите на горы. Их контуры четкие, как будто нарисованные. Обратите внимание — очертания контрастные. Кажется, что горы рядом. А расстояние — километров сорок, не меньше. Это к непогоде, верный признак… Как бы дождик не разбавил нам напитки, — Владимир Платонович шутливо прикрыл ладонью свой бокал. — Лучше перейти вовнутрь.

Едва Маша и дипломат сели за пустующий столик у входа, как крупные капли забарабанили по стеклу. Сизо-матовая пелена вмиг окутала улицу. Внутри, в кафе, запахло пылью. От асфальта поднимался пар. Раздался предупредительный залп. А затем, уже без предупреждения, небосвод разорвало на части. Дождь хлынул с такой силой, что посетители кафе невольно начали переглядываться.

С оконных витражей текли ручьи. Террасу заливало бурлящей водой. Это не помешало молодой официантке в кружевном переднике стремглав выбежать на улицу, чтобы собрать подушки с пластмассовых стульев и заодно перевернуть сами стулья на столы, ставя их вверх ногами. С мокрых волос официантки бежала вода, с кончика носа стекал ручеек. Затем небеса разверзлись с какой-то новой адской силой, и по доскам террасы затарабанил град — крупный, звонкий. Затаив дыхание, посетители кафе следили за горсткой бесстрашных прохожих, которые не успели вовремя укрыться от дождя и теперь, держа над головами пакеты и какие-то коробки, пытались перескочить через водяной поток, настоящей горной рекой уносившийся вниз по главной улице.

— Вам нужно выпить чего-нибудь крепкого, не то простудитесь, — сказал Владимир Платонович. — Может, глинтвейн? Он отлично помогает от простуды… Врачи здешние — это такая обдираловка.

— Мне нельзя спиртное. Я ребенка кормлю, — сказала Маша, смущенно понурив взгляд.

— Ну-у, так тем более! Обязательно нужно согреться. Чашку какао? Могу я вас угостить?

Маша медлила. Неловко было принимать такое предложение, хотя она и понимала, что новый знакомый руководствуется лучшими побуждениями. Да и слово «угостить» отдавало чем-то до боли русским. Не дождавшись ее согласия, Владимир Платонович подозвал того самого официанта, симпатягу, и попросил принести ей чашку горячего шоколада.

— Вы здесь родили, в Швейцарии? — спросил он.

— Да, в Женеве.

— А дома с кем оставляете? — поинтересовался дипломат.

— С няней.

Словно подстегнутая этим напоминанием, как только за окнами приутихло, и едва пригубив дымящийся шоколад, Маша вскочила и стала прощаться. Она хотела расплатиться, но дипломат укоризненно покачал головой.

— Приятно было познакомиться с молодой мамой… Привет няне и папе малыша, — добавил он, видно опасаясь, чтобы его не приняли за ловеласа…

Василия было слышно уже в аллее. Малыш заходился криком на всю округу. Эльза и Лайза плясали над ним, совали его друг другу, как мяч, но успокоить не могли.

Маша взяла ребенка на руки, дала ему грудь и, укутав, бормоча русские слова, прижимая к себе вздрагивающее горячее тельце, закружилась с ним по веранде. Василий утих, но и после кормления еще несколько минут обиженно посапывал, а затем стал довольно покряхтывать, внимательно разглядывая ее заплаканными глазенками. А потом и вовсе расцвел ангельской улыбкой. При виде его улыбки у Маши, как обычно, занемело в груди.

Позднее, когда ребенок проснулся и настало время его любимой процедуры — гимнастики, он окончательно ожил и теперь вовсю улыбался, с явным удовольствием позволяя разминать ему ручки и ножки, массировать пяточки и животик, переворачивать… Он жаждал общения и как будто бы даже пытался выразить при помощи мимики что-то совершенно конкретное.

При общении с ребенком собственный голос Маше часто казался фальшивым. Вот и сейчас она поймала себя на этой мысли. Она продолжала стоять над Василием и любоваться крохотным пухленьким тельцем, еще недавно запрятанным от мира и всех его напастей в ее чреве, как вдруг в лицо ей прыснула горячая струйка. Тотчас ослабев, струйка залила и самого Васю.

— Ты же меня описал, дурачок! Ты что наделал?

Удивленный, но довольный новым ощущением, малыш трепетал.

Вытирая себя и сына, Маша качала головой, впервые пытаясь изобразить на лице строгость, но и сама чувствовала, что у нее не получается. Вася продолжал дрыгать ножками, а ей даже не хотелось пойти умыться. В моче младенца, лишенной запаха, не было ничего неприятного.

— Для них ты Базиль, а для меня… знаешь кто? — произнесла Маша, поймав руками его крохотные ножки с перевязочками. — Для меня ты Вася… Васенька, понимаешь?

Ответом было довольное причмокивание и счастливое подрыгивание розовыми пятками.

Головастенький, с нежным шелковистым пушком вместо волос, с пухлыми щечками, хоть и едва ли красавчик, но от него просто нельзя было оторвать взгляд… — перед Машей барахталось крохотное, немыслимое в своем совершенстве существо, полученное слиянием чужих половых клеток… Как в это поверить? В душе опять всё опрокинулось. И опять хотелось бежать от всего, спасаться… Хотелось скрыться туда, где не только не было людей — но даже духа людского. И дышать, дышать полной грудью свежим воздухом — настолько ей вдруг становилось душно и настолько не верилось в то, что этот комочек живой плоти мог не быть частью ее самой.

Не было ли здесь путаницы или ошибки? Этот вопрос сквозняком врывался в ее сознание. Что, если она стала жертвой обмана? Что если ее реакцию предвидели, вопреки всем ее наивным домыслам, и из опасения, что после появления ребенка на свет она наделает бед, во чрево ее вложили просто мужское семя, а затем внушили ей, что это была оплодотворенная яйцеклетка Лайзы? Что, если всё фикция? Ведь читала же она в одной из статей в Интернете, что на подготовительный период, перед тем, как эмбрион помещают в матку, обычно уходит три месяца. Тогда как с ней всё произошло сразу. Каким образом?

В конце концов, врач-акушер был знакомым Мариуса и Лайзы. Да и бумаги она подписала практически вслепую, не вдаваясь в их содержание.