Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Муж был ей неприятен. Отталкивала его манера нести за столом несусветную чепуху, причем с самым серьезным видом. Неприятно было употребляемое им, не новое, но с какой-то новой иронией выговариваемое обращение «дорогая». Неприятно было то, как он треплет дочь за волосы, обращаясь с ней как с маленькой или как с больной. Мари коробила его жестикуляция, слишком отточенная, но вовсе не рафинированная, как ей когда-то казалось. Это была самая что ни на есть типичная пластика гомосексуалиста. Теперь она не могла этого не видеть.

Она не могла смотреть, как муж промокает губы салфеткой, как он собирает на краю своей тарелки хлебные крошки, как, заглатывая пищу, шевелит кадыком и рыбьим ртом. Благодушно теша себя уверенностью, что ему удалось обвести всех вокруг пальца, что он опять стал хозяином положения, слепо веря в то, что всё на свете происходит именно так, как это нужно ему, он оставался слеп к главному. Муж был по-своему тонок, как все, на взгляд Мари, мужеложцы, но был катастрофически неумен. Он не понимал даже того, что нить его отношений с дочерью рвется так же необратимо, как порвалась с ней самой. Мари вдруг сознавала, что могла терпеть мужа в жалкой роли, в том невзрачном виде, в каком застала его в день своего возвращения в Тулон, но совершенно не может принимать его таким, каков он есть в действительности…

В последующие дни Мари дожидалась одного — чтобы муж поскорее уехал домой. Она планировала провести на море еще несколько дней, а затем собиралась ехать не домой, а в Париж. Кому-то же нужно было расхлебывать последствия случившегося. Кроме того, Мари всерьез подумывала заняться поисками регулярного заработка. С какой-то небывалой ясностью она понимала, что для достижения намеченных целей — каких именно, она и сама пока не совсем понимала — следовало всё делать спокойно и нельзя было торопить события. И это было, пожалуй, единственным настоящим уроком, который она вынесла для себя из событий последнего времени.

После отъезда мужа— он выдержал всего четыре дня — Мари предложила дочери переехать в их собственный коттедж, находившийся в Монталивэ, на территории лагеря нудистов; ей не хотелось оставаться в чужом доме. Луиза идею одобрила, и уже после обеда они обживались на новом месте.

В огромном лагере — он представлял собой отгороженный от глаз непосвященных прибрежный сосновый бор, тесно застроенный коттеджами, магазинами, кафе, ресторанами — было уже людно. Сезон был в разгаре. Несмотря на невысокую температуру воды, в первой половине дня пляж был переполнен обнаженными телами, молодыми и старыми, стройными и стареющими, обрюзгшими. Но чужая нагота приковывала к себе взгляд, как всегда, лишь в первые минуты.

Программа кинофильмов, показ которых проходил в летнем кинотеатре под открытым небом, катание нагишом на велосипедах, людные кафе, пиано-бары с какими-то ненастоящими, но оттого, пожалуй, и симпатичными музыкантами — как правило, это были французы, выдававшие себя за англосаксов, — прохладные вечера, терпкий запах соснового леса, а по ночам — тишина, в которую врывался гул прибоя, звездное небо, светлые лунные ночи, такие светлые, что облака на фоне озаренного снизу, как от рампы, неба казались черными, как на фотонегативе, словно их оконтурили флуоресцентным фломастером, — за годы здесь ничего не изменилось. Всё это быстро возвращало Брэйзиеров в привычное, но немного забытое отпускное настроение. В доме Диарров всё было по-другому.

С отъездом мужа дочери тоже стало легче, Мари не могла этого не замечать. Луиза больше не заставляла себя изображать жертву, что делала, скорее всего, безотчетно, в угоду отцу. Вид же обнаженных тел, в том числе мужских, не производил на нее того кошмарного впечатления, которое предрекал отец.

В день приезда в лагерь, вечером, они сидели вдвоем в ресторане, находившемся на территории лагеря. В обычные часы это был обыкновенный рыбный магазин, а в обеденное время — людная забегаловка, где можно было заказывать простые рыбные блюда, при этом неплохо, по-домашнему приготовленные. Мари испытывала неожиданную радость от возможности оказаться с дочерью в людном месте. Так случалось раньше, годы назад, когда Луизе было года четыре и они, бывало, шли по улице вместе, держась за руки. Давнее, забытое чувство близости с дочерью вливалось в нее теплыми волнами. Говорить ни о чем не хотелось. Когда же Мари, принявшись за принесенные им устрицы, невзначай завела разговор, который напрашивался с первого дня, но приступить к нему казалось ей непосильным, она и сама была удивлена своей решимостью.

— У нас с твоим отцом вышел один разговор… Мне бы хотелось кое-что спросить у тебя, услышать из твоих уст… — произнесла Мари непринужденным тоном.

— Ты о чем?.. О Пэ? — сразу догадалась дочь.

— Твой отец сказал мне, что… Ну, что у вас с ним другие отношения. Не такие, как я думала.

Луиза уткнулась глазами в стол. В лице ее появилось что-то прежнее, отрешенное и жесткое.

— Только прошу тебя… Если тебе неприятно, не будем об этом… — Мари вдруг усомнилась в своих намерениях.

— Нет, не волнуйся.

Мари не решалась начать расспросы, не решалась задать главный, мучивший ее вопрос.

— Ты хочешь знать, правда ли всё… Правда ли, что я с ним жила? — опять опередила ее дочь. — Мам… это абсолютная правда.

Мари и бровью не повела. Стараясь сохранить самообладание, она отвела взгляд в сторону и машинально следила за стариком в аллейке соснового парка, который отставил велосипед к сосне и зачем-то набирал в карманы куртки кусочки коры.

— Почему это вас так шокирует? — спросила Луиза.

— Не шокирует. Пойми меня…

— Потому что он дядя мне? Возраст?

Помолчав, Мари отрешенно произнесла:

— Это, наверное, не самое страшное.

— Мам, скажи прямо: что вы от меня хотите?

— Только не горячись, прошу тебя. И не вали всех в одну кучу. Мне абсолютно всё равно, что думает твой отец… Но ведь Петр… — Мари поймала на себе упрямый взгляд дочери. — У него своя жизнь. Он другого плана человек, Луиза. Ты многого еще не понимаешь и многого не знаешь.

— Ты меня что… презираешь? — вдруг спросила Луиза.

Пораженная этим вопросом, Мари взяла дочь за руку:

— Не выдумывай. Я не к тому спрашиваю. Давай-ка вот что… успокоимся и больше не будем об этом. Если захочешь… сама захочешь об этом поговорить, то мы продолжим этот разговор… в другой раз. А если тебе тяжело, то больше вообще никогда не будем обсуждать эту тему. Даю тебе слово… Ты согласна? Просто ты не должна носить это в себе… Это тебя разрушает… Обещай мне!

Луиза молчала. Но губы ее задрожали. Обслуживавшая их молодая официантка, вышедшая к столам что-то проверить, поймала взгляд Мари и ответила ей сочувственной улыбкой. Мари догадалась, что они говорят за столом слишком громко, в тесноте ресторана их мог слышать кто угодно.