Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

В это как раз и не верилось. Встречи с Ван Ден Бергом проходили в спешке. Он постоянно куда-то опаздывал. И поскольку Леон отвык от такого ритма общения, ничего серьезного из этих встреч не получалось — так, по крайней мере, казалось самому Леону. Второпях обрабатывая его своими советами и инструкциями о том, как следует вести себя на предстоящих допросах, Ван Ден Берг делал это с некоторой бестолковостью. Леон с трудом понимал, что от него требуется. Он не понимал, как и от чего он может себя выгораживать, какой смысл теперь валять дурака, если он уже во всём «чистосердечно» признался.

В одну из первых встреч Ван Ден Берг посчитал нужным объясниться с Леоном насчет Вертягина. Никакие эпитеты, по его словам, не могли передать «негодования» коллеги в его адрес — в адрес Леона. Ван Ден Берг, однако, сразу уточнил: Вертягин человек «не только порядочный, но и последовательный» и зла ему не желает. Он будто бы даже намеревался приехать в тюрьму на свидание.

В тоне объяснений Ван Ден Берга Леон улавливал какую-то фальшь. Какое дело Ван Ден Бергу до «порядочности» Вертягина? До его «последовательности» или «негодования»? Адвокат говорил не всё, руководствовался другими соображениями. Что именно он приберег за душой, понять не удавалось. Когда же Леон при очередной встрече спросил Ван Ден Берга в лоб, какое отношение Вертягин имеет к следствию, тот хотел было уйти от разговора, но суховато пробормотал, что, мол, никакого. И тут же проговорился: Вертягин якобы не прочь был получить его дело для защиты…

Через Ван Ден Берга доходили и другие неожиданные новости: небезызвестная Леону Шарлотта Вельмонт будто бы добивалась его перевода в одиночную камеру, опасаясь, что за время предварительного заключения он успеет обзавестись старыми тюремными привычками.

Эта хлопотунья, Вельмонт, не унималась. О переводе в одиночную камеру Леон и думать не хотел. Он отмел эту идею с ходу, как отмел бы любое другое предложение, замешенное на сердоболии. Кому-то действительно нечем больше заниматься. Добиваться, видите ли, улучшения условий содержания горемыки! Но сам-то он, горемыка, ни на что не жаловался. Он всем был доволен. Единственное, что Леона удручало, так это возможность появления в тюрьме Вертягина. Одна мысль о том, что такая встреча может состояться, опрокидывала всё его равновесие…

Мимоходом оброненнаяВан Ден Бергом фраза о том, что Вертягин пытается заполучить дело в свои руки, не выходила у Леона из головы. С первого дня его преследовал страх, что им играют как мячиком, что с судьбой его проделывают какой-то эксперимент, вряд ли хитроумный, но всё же непонятный, и воспротивиться ему он бессилен. Но и в самом деле, не пытается ли Вертягин войти в доверие, чтобы затем, оказавшись в удобном положении, ведь с доброжелателя все взятки гладки, учинить расправу втихаря, без свидетелей?

Понемногу страх всё же стал уступать место более здравым размышлениям. Не абсурдно ли подозревать Вертягина в коварстве? Не лучше ли искать коварство на дне собственной души?..

Легче от этого не стало. Стоило Леону на миг представить себе, что Вертягину удается добиться своего, что дело всё же передают в его руки, как это заставляло его пересматривать многое. Под новым углом приходилось смотреть не только на их отношения, но и на всю свою жизнь, и на сегодняшнюю — тюремную, и на прошлую — на свободе. Леон не чувствовал себя к этому готовым.

Когда на очередном допросе следователь Берже заговорил о его отношениях с «хозяином» гарнского дома, в котором он жил до ареста, Леон впервые догадался, что позиция Вертягина сбивает с толку не только его. Из разговора с Берже Леон понял, что между следователем и Вертягиным состоялась беседа, в ходе которой они обсуждали как раз эту тему. Но Берже якобы до конца не понимал, чего Вертягин добивается. Его позиция, помимо того, что она не укладывалась ни в какие стереотипы, казалась какой-то вынужденной, обусловленной чем-то посторонним, не имеющим отношения к делу. А если принять во внимание тот факт, что самого Вертягина можно было считать косвенно пострадавшим, ведь потерпевшей была его родственница, и если считаться с другим, не менее важным обстоятельством, что Мольтаверн, которого он пригрел под своей крышей, самым низменным образом обманул его доверие, то отношение Вертягина к делу выглядело и вовсе странным. Как после всего этого Вертягин мог искать возможности смягчить углы или загладить вину Леона?

В этом якобы и заключалось всё недоумение Берже. Следователь не понимал, чем вызван такой альтруизм, усугубляемый явным «чувством вины». Берже не понимал, почему Брэйзиеры или, во всяком случае, отец «потерпевшей» начинал весь трястись, почему он бледнел и краснел, как только при нем произносили имя Вертягина, ведь они были родственниками и до этого поддерживали нормальные отношения. Берже казался посвященным во всю подноготную… Но те же самые вопросы задавал себе и Леон.

Чем больше Леон задумывался над всей этой путаницей, тем глубже он увязал в новом, неожиданном ощущении какой-то внутренней нечистоплотности. Помочь ему старалось сегодня столько людей. Мог ли он продолжать валять дурака? Мог ли он игнорировать эти усилия — мол, делайте со мной, что хотите?! Сам того не сознавая, Леон начинал искать в происходящем какой-то смысл и даже задумывался о том, что ждет его позднее, когда он вновь окажется на свободе. Какой будет его жизнь, если его вдруг оправдают и освободят?

Казалось очевидным, что если это случится, то измениться должно было очень многое. Если такой шанс у него действительно был, то им нельзя было не воспользоваться. Но не так, как раньше, а по-новому, по-настоящему. Ведь другого шанса можно было вообще не дождаться. Но важным казалось и другое: он должен был воспользоваться этим шансом не только ради себя самого, но и ради тех, кто пекся о его судьбе. Ведь никто из этих людей не преследовал никакой корысти.

А он сам? Жизнь ради себя одного рано или поздно приводила к утрате интереса к жизни вообще. Хотя бы потому, что сам он не имел больших запросов. Получалось, что жить становилось просто незачем… Что-то подобное однажды пытался ему внушить и Вертягин, но тогда он почему-то его не понял.

Внутренняя раздвоенность разрывала Леона на части. Днем голова была переполнена одними мыслями, ночью — совершенно другими. Утром, когда он просыпался и попадал в привычную атмосферу тюрьмы, планы на будущее, которыми он бредил с вечера, опять казались какими-то пустопорожними. Они отдавали той самой «мягкотелостью», которой он так суеверно боялся на протяжении стольких лет. Однако и на следующую ночь всё опять повторялось. Ничего пустопорожнего в этих планах опять вроде бы не было. Жизнь опять имела смысл. Уже потому, что она имела какую-то цену для других людей… Бессонница становилась мучительной, как и в первые дни. И теперь он бдел в темноте не с пустой головой, не просто пересчитывая овец, как его научили в детстве, а перебирая события прошлого.