Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

— Вот и не корчите.

— На, кури! — Схватив пачку, Петр высыпал на стол несколько сигарет и протянул зажженную зажигалку. — И шевели своими мозгами.

Мольтаверн всё же взял сигарету и закурил. Выпустив дым колечком, он медленно выговорил:

— И как вы всё это собираетесь…

— Что — как? — подстегнул Петр.

— Как она-то к этому отнесется?

— Ах, ты о ней забеспокоился… Это уже не твоего ума дело. Без тебя разберемся.

— Гнусное вы задумали дело.

— Вот что, сейчас у меня нет времени рассусоливать, — Петр открыл портфель, вынул лист бумаги, придвинул его Мольтаверну и швырнул ручку. — Нам нужно написать с тобой одну бумагу. Пиши же, что ты смотришь?!

Леон нехотя взял ручку.

— Я, такой-то, этим заявляю… — Петр стал диктовать текст заявления, согласно которому Мольтаверн выбирал его в качестве своего защитника.

Но Мольтаверн писать отказался наотрез.

Петр был вынужденнаписать Фон Ломову, что не может приехать в конце месяца, как планировал. Углубляться в объяснения он не стал, сослался на занятость по работе и просил ждать его теперь в августе или, в крайнем случае, в начале сентября, хотя и понимал, что самый подходящий момент для поездки был именно теперь. За время поездки в Москву всё могло отстояться, как в нем самом, так и в других. Более трезвый, холодный взгляд, несомненно, помог бы принять более адекватное решение в отношении Мольтаверна, да и Луизы. Но эти соображения всё же отошли на задний план.

Во-первых, Петр по-прежнему надеялся, что его отношения с Брэйзиерами утрясутся. Ему казалось, что для этого достаточно одного серьезного разговора, одной встречи, — как раз этого он и не мог добиться. Не хотел он отказаться и от идеи поехать в Москву с Луизой, — не беда, если это произойдет позднее. А во-вторых, он не мог не отдавать себе отчет, что эта поездка может обернуться обратным эффектом — она не только может помочь более здраво и отстраненно взглянуть на случившееся, но, наоборот, привести к окончательной утрате прежних ориентиров. Так случалось с ним всегда, когда он покидал Францию надолго…

Обзвонив в поисках Брэйзиеров весь юг Франции, Петр взял себя в руки и стал дожидаться развязки, будь что будет, урезонивая себя тем, что не сегодня-завтра Луиза объявится сама, позвонит ему. Наступившее затишье было мучительным. Гарн выглядел вымершим. Петр боялся ходить по аллее, слишком сильно хрустела под ногами галька.

Сильвестр дома не появлялся, все Форестье на неделю уехали под Бордо. Никто ему не звонил. Жоссы, по-видимому посвященные в его неприятности, перестали донимать его своими неурядицами с долгами. Но помог и Мартин Грав тем, что взял на себя временно координацию действий с Лоренсом и Маджвиком, чтобы дело не завалилось окончательно.

В Гарн изредка звонила лишь Вельмонт — якобы без определенной цели, но ее явно мучило чувство вины. В чем именно? Петра эти звонки тяготили.

Как-то в выходные позвонил и Робер Лесерф. Неведомо кем посвященный в подробности случившегося, Лесерф стал бормотать в трубку что-то невнятное. Это были очередные угрозы, но и половины его слов разобрать не удавалось…

Петр был вынужден констатировать, что за считаные дни жизнь его приняла новый и немного неожиданный поворот. Дело было не только в том, что всё опять валилось из рук и что он почти завалил кабинетную работу. Компаньоны на него не очень сетовали, как не сетуют на больного. Сам же он, особенно не злоупотребляя этим правом, в глубине души рад был констатировать, что может себе это позволить, что не утратил способности проявлять безответственность. Он исполнял свои обязанности с прохладцей. Он словно боялся растрясти в себе что-то ценное, неожиданно приобретенное. Главная же трудность заключалась в том, что он разучился жить в одиночку и не знал, как привыкать к новой жизни. В ней появилось что-то пустоватое, бессмысленное.

Ему казалось странным попадать в тишину чистого, просторного дома. Странным казалось сидеть в одиночку перед окном, распахнутым в залитый солнцем летний сад, и проводить наедине с собой целые вечера напролет, дожидаясь заката как некого финала, который каждый раз сопровождался одним и тем же зрелищем. И оно не приедалось глазам: огромный солнечный диск нежно-алого цвета плавно, но с какой-то равнодушной торопливостью опускался за крыши соседних домов. Эмоции, подступающие к горлу при виде этой вечной картины, не с кем было разделить.

Ему казалось странным, что он должен пользоваться всеми этими благами в одиночку. Старик Далл’О опять заболел, просил обойтись без него до конца недели и благо успел доделать самое срочное: выполол вьюнок, сгреб сено, в дожди уложенное под кустами, обработал пестицидом «Сальвию» и «Шизофрагму».

Интереса к работе в саду Петр не испытывал. Он пробовал заниматься сафрановой розой, которая цвела с горем пополам, пытался сменить подпорки, которые вставлял еще Мольтаверн. Но на большее его не хватало. От физических усилий охватывало одно уныние. Уныние вызывал даже не сад, не розы, а сама констатация, что он способен испытывать слепое, эгоистичное удовольствие от вполне тривиальных вещей.

Пытаясь садиться вечером за бумаги, Петр долго не выдерживал. Он не мог сосредоточиться. Одни и те же страницы приходилось перечитывать по нескольку раз. Но он всё равно не мог удержать в памяти прочитанного. Заканчивалось тем, что он бросал пустое высиживание, направлялся к книжным шкафам и снова перебирал свою библиотеку. А иногда рылся в фотографиях, часть которых сваливал обратно в коробки, а другие, чем-то привлекавшие к себе внимание, сортировал, чтобы позднее разложить по альбомам. Испытывая какую-то новую, острую потребность в чтении, он и тут не знал, с чего начинать.

Всё художественное почему-то отталкивало. Сосредоточиться на таких книгах ему было так же трудно, как и на кабинетных бумагах. Ему не удавалось проследить за повествованием дальше чем на полстраницы. В конкретности, в материальности художественных образов проглядывала неприятная размытость, текст казался как бы разбавленным. От этого возникало ощущение словесного транжирства. Пустословие с трудом поддавалось восприятию, потому что вся внутренняя мыслительная энергия оставалась направленной на что-то вполне определенное, цельное, концентрированное — так, по крайней мере, ему казалось. И это целое не нуждалось в образности и красочности. Больше того, ему казалось, что оно может уместиться в нескольких самых простых словах, лишенных субъективного и иллюстративного нароста. Хотелось одной обнаженной сути. Но художественная литература содержала ее в чрезмерно разбавленном виде.

Первое, что Петр прочитал до конца, причем запоем, были Притчи Соломоновы. Затем он наткнулся на старый толковый словарь французского языка и листал его несколько вечеров подряд, прежде чем перейти к статьям Поля Валери. После Поля Валери, в слоге которого, в самой его грамматической изысканности, было нечто захватывающее, акробатическое, но вместе с тем столь же утомительное, как и в полухудожественной прозе Борхеса, прежде всегда ценимого, Петр прочитал сборник статей знаменитого адвоката о судопроизводстве в военных трибуналах довоенных лет. Эту книгу он проглотил за ночь и был поражен, насколько прост и ясен автор с самим собой, насколько судьи описываемых им трибуналов, вопреки господствующим в сознании большинства людей мифам о грубости армейского судопроизводства, отличались профессионализмом, насколько тщательным был их подход к каждому делу. Сегодняшние судьи и следователи могли об этом только мечтать.