Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

— Вы не можете его защищать. Я не могу вам в этом потакать, — с твердостью сказала Вельмонт. — Это вы тоже должны понять.

— Можно пытаться отговорить человека, когда вы знаете, что у него есть выбор. Я же не могу поступить по-другому. У меня нет выбора. Шарлотта, поймите такую простую вещь!

— Ах, опять эта ваша безысходность. Какой-то абсурд! Вы белого от черного не в состоянии отличить. У вас в голове всё уравнялось! Если вы так радеете за успех дела, встаньте тогда и на место Мольтаверна. В его положении человек нуждается в полной ясности, а не в путанице. Вообразите на секунду, что у него тоже есть капля совести. Чем в таком случае он будет расплачиваться за ваши деяния? Ну, предположим, что они чем-то увенчаются? Ну, чем, я спрашиваю?.. Тем же. Как он может стремиться загладить свою вину, выгораживать себя? Ведь он потом не сможет вам в глаза смотреть?

Некоторое время они молчали.

— Я устал плутать в дебрях, — сказал Петр.

— По-моему, вы от всего устали. В таком случае поехали бы отдохнули недельку, ведь лето за окном. Или вы действительно считаете Мольтаверна без вины виноватым?

Вельмонт задала главный и неожиданный вопрос, который Петр и сам не переставал себе задавать.

— Нет, я так не считаю, — помедлив, ответил он. — Да что бы это изменило? Вам нужно понять, Шарлотта, что я не собираюсь никого и ничего исправлять. Я просто не хочу, чтобы стало хуже.

— Одна сплошна философия! Причем беспросветная… — отмахнулась Вельмонт. — Вашу просьбу мне вряд ли удастся выполнить, но я попытаюсь. Только пеняйте потом на себя! И знайте мое мнение: вы зарвались. Вы думаете, что мир вращается вокруг вас. Но это не просто заблуждение. Это опасное заблуждение! С такими взглядами вы начнете скоро презирать всех. Посмотрите на себя: вы же законченный мизантроп. Ну разве я не права? Поэтому и мечетесь из угла в угол. Поэтому и не можете выбрать между вашей жалостью… какой-то ребяческой… к слабому, к хромой собаке, между верой в высокие принципы и отвращением, которое вызывают у вас конкретные люди. Но ведь отвращение к людям не может не обернуться отвращением к высоким принципам. Рано или поздно это произойдет… Конечно, останется чувство вины, угрызения, метания из стороны в сторону. Но что с них толку? Вот — противоречие, которое вас гложет. Оно в вашей уверенности, что всё зависит от поступков каких-то добрых или злых людей, что судьбами мира заправляют некие личности, выскочки. Получается, что вы слишком много ждете от всех. А конкретный человек, бедняга, он не знает, чем ответить на ваши ожидания. Он не способен удовлетворить такие запросы!

— Вполне может быть… Вы наверное правы, Шарлотта, — сказал Петр. — Только мне кажется, что всё проще, чем вы расписываете.

— Беда всех так называемых умных людей в том, что они не ум свой подчиняют реалиям жизни, а реалии жизни подгоняют под запросы своего ума.

— Это и о дураке можно сказать.

— Нет, о дураке этого не скажешь… Вы человек трезвый. Вы способны смотреть на вещи… здраво, с необходимой долей фатализма, способны болеть за всяческие неустройства, копаетесь в себе, сожалеете, что таков общий удел и что изменить его невозможно. Всё это прекрасно! Со стороны выглядит как будто честно, благородно. Но в действительности это вас заводит не туда… Вы начинаете забывать, что мы живем все вместе, что мы — толпа. Конечно, люди, исповедующие такие взгляды, не бывают пассивными, и я считаю это вашим большим достоинством. Но уж слишком часто это приводит… к цинизму, если хотите, к неспособности реализовать себя, к чувству бесполезности всего и вся…

— Вы, стало быть, за чувство меры? — спросил Петр полусерьезным тоном. — Тогда вы должны понимать, что изменить жизнь одного человека — значит ничего не изменить, а изменить жизнь всех невозможно. Что делать?.. Я отвечу: лучше воздержаться и заняться самим собой… Я реалист. Поэтому ваши обвинения… они не то что обидны… Хотя, знаете что, я с вами во всём согласен, — вдруг сдался он.

— Что вы от меня хотите?.. Чтобы Ван Ден Берг отказался? Чтобы в вашей адвокатуре закрыли глаза на то, что ваша племянница жила в Гарне не совсем как племянница и что вы будете защищать человека, который принес вам столько зла… чтобы поменьше летело щепок?

— Вот видите… А понадобилось столько слов… — Петр развел руками.

— Я вам позвоню… Через пару дней, — пообещала Вельмонт.

Петр встал, распрощался и вышел.

Очередное объяснениес главой адвокатуры завершилось нужной для Петра договоренностью. Все препятствия с этой стороны отпали. Было ли это результатом умелого влияния Вельмонт, удалось ли ей пустить в ход связи ассоциации или своего бывшего мужа, у которого имелись выходы на высшие судебные инстанции, или подействовало всё же вмешательство судьи Лоччи, мнение которой вполне могло перевесить чашу весов в нужную сторону, — Петр до конца этого так и не понял. Но он не мог не видеть, что его расчет уладить дело сначала за кулисами, через знакомых, вызвал в адвокатуре реакцию неодобрения. С другой стороны, это наталкивало его на мысль, что он добился своего в немалой степени благодаря собственной аргументации и упорству.

В те же дни он вновь встретился с судебным следователем Берже, но уже в качестве полноправного защитника Мольтаверна. По долгу службы Берже имел представления куда более ясные, чем все остальные, о том, чем была вызвана смена адвокатов и суета вокруг обвиняемого. Берже был в курсе того, какие отношения связывали Вертягина с потерпевшей. Знал Берже и то, что в своем рвении Вертягин руководствовался скорее запутанными и очень личными мотивами. Успев составить себе более или менее ясное представление о намеченной линии защиты, которой Вертягин собирался придерживаться — оспаривать всё в корне, — Берже понимал, что использовать факт его отношений с племянницей в интересах следствия невозможно. Если бы и пришлось оглашать всю подноготную на суде, в глазах присяжных такой факт мог лишь придать защите Вертягина еще большую убедительность, и не важно, что адвокат оказывался в странной роли: если человек, косвенно пострадавший или связанный с пострадавшим близкими отношениями, пытается помочь обвиняемому смыть с себя тяжкое обвинение, то как же могли настаивать на этом обвинении люди посторонние, не имеющие полного представления о случившемся?

Впрочем, важно было даже не это. Позиции, занимаемые Вертягиным, порождали в Берже некоторые сомнения насчет самой сути обвинения, выдвигаемого следствием. Поначалу дело казалось не стоящим выеденного яйца. Единственное, что могло настораживать, это легкость, с которой обвиняемый пошел на признания. Просто так подобных признаний не делает никто. И если бы обвиняемый не считался рецидивистом, Берже дал бы своим сомнениям полный ход. Стараясь лишний раз перестраховаться, Берже решил сразу же привлечь к делу адвоката. И он как в воду смотрел. Едва лишь Вертягин был приобщен к делу, как обвиняемый сразу изменил свои позиции, начал думать о своих интересах…