Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Когда же однажды Эмиль предложил им свое чтиво, дал им «попользоваться», Леон обнаружил на глянцевых разворотах снимки писаных красавиц. Полуобнаженные рокерши были развешаны, распяты на бензобаках и на сиденьях мотоциклов, готовые прыснуть из-под шнуровок всеми соками. А одна из красоток, прикованная цепями к капоту рыжего от грязи пропашного трактора, позировала с таким видом, будто участвовала в каком-то кровожадном обряде и собиралась принести себя в жертву при всем народе. Разглядывая облезлые, засаленные картинки, Леон вдруг понял, что от его сокамерника воняет не потом, а прелой кожей…

Новичком в тюрьме Эмиль, однако, не был, и благодаря ему Леон быстро приобретал утраченные навыки. Эмиль охотно объяснил, что эпоха апельсинов, накачанных ромом, миновала. В ходу теперь другой способ проноса в тюрьму спиртного: купив, например, бутылку сорокатрехградусного анисового ликера, нужно слить его дома в кастрюлю, положить в ликер две-три футболки, затем, высушив их на воздухе, принести с бельем в очередной передаче. В камере оставалось проделать процедуру в обратной последовательности: отмочив майки в воде, удавалось получить два-три стакана терпимой анисовой субстанции, и даже с градусом. Леону метод показался и сомнительным, и дорогостоящим. Кому захочется переводить целую бутылку «Рикара» на три стакана сомнительного пойла?

Мир, в котором Леон очутился, казался ему во всех отношениях понятным и привычным. Это был мир, лишенный планов на завтра, лишенный времени как такового. Во всяком случае, на первое время от всего этого лучше отказаться. Это был мир, населенный мужчинами, существами ему подобными, который подчинялся очень простым принципам и простой иерархии, свойственной мужским отношениям от природы. Соблюдать эту иерархию было гораздо легче, чем все те условности и, в конце концов, всё ту же самую «иерархию», только гораздо более зыбкую и часто несправедливо навязываемую, которой жизнь таких людей, как он, подчинялась на свободе.

Ощущение отрезанности от мира Леона вскоре уже не тяготило и даже не вызывало в нем сожалений. По-настоящему в тюрьме не хватало лишь летнего воздуха, пространства, возможности разрядиться физически, на что-нибудь потратить свои силы, позаниматься домашним хозяйством. Полуторачасовых прогулок, на которые заключенных выпускали в утреннее и вечернее время, было недостаточно. Не хватало, наконец, шума деревьев, чашки настоящего кофе, свежей булки с маслом и хорошего, здорового сна.

О случившемся в Гарне Леон первые дни даже не думал, разве что мельком, когда его осеняло смутное сожаление о том, что он стал виновником умопомрачительного скандала, что он причинил боль Луизе, но самое главное — что она не поняла его. Сожаление о том, что он доставил неприятности Вертягину, казалось ему настолько невыносимым, что у него даже как-то не получалось думать об этом всерьез. Ощущение нереальности происходящего усиливалось еще и от какого-то парадоксального, задорного чувства, знакомого с детства, от которого Леон не мог избавиться, — что он отмочил нечто «крутое», во что никто наверное даже не верит. Мысли о случившемся, сами «факты», за которые ему предстояло отдуваться, вызывали в голове одну путаницу, здесь был сплошной туман. Переживания стали оформляться в нечто цельное и ясное лишь по истечении нескольких дней, когда Леон немного пришел в себя и начал пытаться заполнять, как его когда-то научили, нараставшую внутри пустоту, прокручивая в голове жизнь на воле. Он останавливался на некоторых эпизодах, просматривал их вновь и вновь и словно перематывал внутри себя видеокассету. В эти минуты он не мог не задавать себе вопроса: как всё это вообще могло случиться?

Ответа не было. Как не было ответов и раньше на все те вопросы, которые неизбежно вырастали перед ним в сколько-нибудь важные минуты его жизни.

Леону прекрасно было известно, что в определенных жизненных ситуациях он не способен держать себя в руках. Какая-то мощная, неукротимая сила, неспособность вовремя сориентироваться и сделать правильный выбор, какой-то неподдающийся контролю внутренний импульс заставляли его доводить начатое до конца. Иногда этой одержимости сопутствовало ощущение сознательного расчета (до странности отчетливое, это ощущение, однако, не помогало найти выхода из положения) или даже ясное представление о том, что он проделывает над собой эксперимент, стараясь проверить, насколько его должно хватить, где тот край, дальше которого он не сможет ступить больше ни шага, существует ли этот край вообще? А когда он достигал края — отступать было уже поздно.

Знал Леон и то, что наделен способностью оставаться на поверхности происходящего, страдая каким-то особым верхоглядством, — умел скользить по жизни одним местом, как масло по сковородке, как пропесочивал его капитан, командовавший его подразделением в Чаде. Врожденный дар идти напролом к поставленной цели часто оказывался для него спасительным, ограждал от еще более тяжких последствий. В Легионе без этого не удалось бы протянуть и одного пятилетнего контракта. Но это правило как-то само по себе распространялось и на жизнь штатскую, несмотря на то, что граница между возможным и невозможным на свободе оказывалась расплывчатой. Он не умел жить по-другому, потому что не находил того звена, в котором реальный, окружающий его мир смыкается с желанным, внутренним, с тем, в котором он мог бы считать себя хозяином положения, в котором поступками заправляла бы его собственная воля, а не чужая и не случай. Жизнь постоянно навязывала ему свои условия. В ее иерархически сложном, ступенчатом построении он занимал именно то место, которое и должен был занимать, которое ему было отведено с рождения. Хотел Леон того или нет, он ничего не мог изменить…

Но по-настоящему все эти мысли стали его преследовать в камере с того момента, как его начали вызывать на встречи с адвокатом. Ван Ден Берг, на которого была возложена его защита, молодой, благожелательно настроенный, но немного суетливый малый с холодными и мягкими руками, имел неприятную манеру беззвучно трястись от смеха по всякому поводу и без повода. Кто на этот раз проявил заботу о нем, кто послал ему платного адвоката, Леон не знал.

От назойливых вопросов Ван Ден Берг отмахивался, ограничивался расплывчатыми объяснениями, что следователя Берже настораживала поспешность его признаний и еще больше его полное непонимание последствий, которые из этих признаний вытекают. Вот поэтому, держась от греха подальше, тот и решил принять меры к тому, чтобы адвокат был привлечен к защите уже сейчас, в период следствия. Хотя следователь мог якобы проявить полное безразличие. Разве не за это он получал зарплату? По словам Ван Ден Берга, это говорило о том, что они имеют дело не с судебным молохом, а с «живым человеком»…