Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

— Мне только непонятна его реакция, — произнесла Луиза после молчания. — Или он не понимает? Почему он не хочет со мной говорить?

Луиза имела в виду утверждения отца о том, что Петр избегал объяснений. Дозвонившись к ним в Тулон, он будто бы отказался говорить по телефону и с ней, и с матерью.

— Не знаю, милая. Мало ли что может быть, — ответила Мари. — Но это не важно, поверь… Всё образуется… Я, кстати, вот что решила: ты поедешь домой без меня, а я уеду в Париж пораньше, хочу всё выяснить… Всё уладится, поверь моему слову. Ты веришь мне?..

Пожилая бельгийская пара, которой принадлежал соседний коттедж, не оставляла Мари с дочерью одних ни вечера. Одно из застолий, устроенное бельгийцами в субботу по случаю прибытия двух племянников, проходило в присутствии пожилой французской пары, отдыхавшей где-то рядом, вне лагеря, и другого бельгийца, сорокапятилетнего худощавого мужчины родом из Брюгге, но жившего в Париже, который оказался душой застолья и немного озадачивал своим бурным темпераментом.

Альфред Гварнерри был давним знакомым хозяев. Он проводил в лагере, как и они, всё лето, арендуя скромную, как уверял, «хижину» в северной стороне. Бельгиец утверждал, что годы назад они с Мари уже встречались — в то время он приезжал в лагерь не столько на отдых, сколько на заработки, заведуя литературными вечерами. Но Мари его не помнила. Теперь же хозяева отрекомендовали его как знаменитого автора детективов…

Наутро, проезжая мимо коттеджа на велосипеде, Гварнерри застал Мари на веранде и съехал с тропы, хотел поздороваться. Мари готовила завтрак, и бельгиец был приглашен на чашку чаю.

Без ложной скромности он попросил вместо чая кофе, с наслаждением выцедил чашку без сахара и, чему-то ухмыляясь, совершенно непохожий на себя вчерашнего, стал расхваливать опрятность их домика, жаловался на перепады атмосферного давления и на изнурительную скуку отпускной жизни.

Когда же к столу вышла Луиза — босиком, в шортах и в майке до колен, — гость стал разглядывать их обеих бесцеремонным мужским взглядом, словно сравнивая их между собой. Мари стала озадаченно морщить лоб.

— Я тоже не выношу долгих каникул, — сказала она. — Раньше как-то не замечала… Нужно чем-то заниматься. Не сидеть вот так, как мы, с утра до вечера.

— Не спасает… Поглядите на меня — живой пример, — заверил Гварнерри.

— Вам удается здесь писать?

Гварнерри отмахнулся:

— Удается. По книге за лето… Под диктофон довольно быстро получается. Но работой сыт не будешь.

— В такой праздной атмосфере, наверное, нелегко заниматься чем-то серьезным? — спросила Мари.

Не отвечая на вопрос, бельгиец уставил на нее насмешливый взгляд.

— Чем вы заняты после обеда? — спросил он. — На катере не хотите прокатиться?.. Настоящий морской катер, не резиновый матрас — не волнуйтесь… Ехать за ним, правда, нужно в Сулак. Здесь ведь нигде не пришвартуешься, одни дюны…

— Мы только что оттуда, — сказала Мари. — Мы провели в Сулаке несколько дней…

— А я хоть сейчас, — произнесла Луиза с показным безразличием. — Если вы маму уговорите…

Мари медлила.

— Вот и отлично! Я заеду за вами… Около двух! Что-нибудь теплое из одежды у вас есть, надеюсь?..

Прогулка получилась неудачная. Как только катер отдалился от берега, стала чувствоваться волна. Ветер усиливался, и Мари стало плохо. Но до нее не сразу дошло, что ее просто укачивает. А на обратном пути еще и полил дождь. Все трое вымокли до нитки. В крохотной каюте, где можно было укрыться, не удавалось выдержать больше минуты. Стоял невыносимый запах тухлой рыбы. Гварнерри уверял, что вонь осталась от прежней рыбалки, которая вышла «сказочной», просто, приплыв домой, он забыл в трюме наживку из кальмаров.

Через день Гварнерри предложил повторную прогулку, но на этот раз звал уже на рыбалку. Гварнерри опять сумел их уговорить, опять благодаря Луизе, и следующий выход в море, предпринятый втроем через день, стал для Мари самым памятным событием за всё время пребывания на море.

С этого дня отпускная жизнь вошла в новый ритм, и Мари откладывала отъезд в Париж со дня на день…

Оказавшись в камере тюрьмы, в небольшой, на двоих оборудованной комнатушке, больше всего Леон Мольтаверн был поражен тем, насколько пребывание в заключении и сама атмосфера тюрьмы казались ему привычными. Крохотное световое оконце, раковина, унитаз, отгороженный от общего жилого пространства перегородкой, — всё здесь было знакомо. Точно так же выглядели все прежние места отбывания заключения, в которых ему довелось побывать раньше.

Те же крашенные в желтый цвет цементные панели. Те же голые коридоры, в которых изредка просыпалось эхо голосов. Тот же запах, чем-то напоминавший школу. Те же невозмутимые, меланхоличные лица тюремщиков. Не удивляла ни духота в камере, ни запах мочи из сливного отверстия в умывальнике, ни резкий запах пота вперемешку с чем-то еще, не сразу понятным, но особенным, который исходил от сокамерника. Леон знал наперед, что через несколько дней от него точно так же будет вонять потом. Этого невозможно было избежать из-за спертого воздуха. Не мог не сказываться и неподвижный образ жизни, а также тяжелая тюремная пища.

С сокамерником скорее повезло. Им оказался рослый, сероглазый малый с прожженным взглядом каторжника, любивший расчесывать свои черные бакенбарды, которые идеально сочетались с преступной физиономией профессионала уголовника. Погоревший на мелком уличном разбое, но с применением огнестрельного оружия, тридцатипятилетний Эмиль дожидался суда второй месяц. Он отличался покладистостью, редкой для тюрьмы уступчивостью. В день появления Леона в камере он почему-то сразу предложил ему свою нижнюю койку, а сам перебрался на верхнюю. В меру разговорчивый, в меру молчаливый, за время пребывания в предварительном заключении Эмиль уже успел обрасти настоящим панцирем тюремных привычек, многие из которых при всей своей безобидности граничили с чудачествами. Но в следственном изоляторе это становилось общим уделом. Так, в часы досуга Эмиль занимался вязанием, и делал это с поразительным усердием, быстро постукивая спицами и причмокивая губами, будто бы от удовольствия. На протяжении всего дня он не переставал смачивать водой затылок — для свежести, как он уверял. За завтраком Эмиль подсыпал в кофе щепотку соли — для усиления вкуса. А когда наступала его очередь сидеть на унитазе за перегородкой, то он никогда не завешивал себя одеялом, как это делал Леон, и никогда не мыл рук после туалета. С отбоем забираясь к себе наверх, Эмиль подолгу шуршал страницами журналов, сопел, на всю камеру охал, ворочался, так что кровать, вмурованная в стену, ходила ходуном, и из-за стены начинали стучать чем-то металлическим.