Эжен Шаветт - Тайны первой французской революции

Не будем передавать рассказа о событиях этих двух дней государственного переворота, которые всем известны. С самого раннего утра аббат прибыл в дом Сюрко, чтоб ожидать там обещанных миллионов. Бледный, но внешне спокойный, он видел, как улетали, один за другим, часы, унося с собой шансы на успех партии, которую он давно считал выигранной.

Двадцать молодых людей, его приверженцев, разбрелись по городу и ежеминутно приносили ему известия, которые успели услышать среди толп народа.

По наущению бонапартистских партизан, внушивших им мысль, что существованию их угрожает опасность со стороны Директории, Совет Старшин и Совет Пятисот решили перебраться в Сен-Клу, поручив охрану Бонапарту.

-- Дураки! Они предают себя тому, который хочет сразить их! -- шептал роялист.

Все войска получили приказание стать под команду генерала.

-- Да, да, -- говорил аббат опять, -- подносите ему розги, которыми он вас же высечет, жалкие безумцы!..

При каждом новом известии о решительных шагах противника, он повторял с лихорадочным беспокойством:

-- Один Фуше в состоянии спасти меня, но прежде нужно сокровище, чтоб заручиться поддержкой этого человека!..

И он стоял как вкопанный перед часами, с напряженным вниманием следя за указаниями стрелки и с грустью считая драгоценные улетавшие минуты.

Наступил вечер, но о Точильщике не было никаких вестей. Наконец пришла и ночь, проходил час за часом, а аббат все ждал, с бесстрастным лицом, но терзаемый необъяснимыми душевными страданиями. Время от времени его губы шептали:

-- Миллионы! Миллионы!

Наконец вот и 19 брюмера! Этот день принес с собой шум, извещавший о вступлении в Париж войск, размещавшихся на указанных постах. Подобно аббату, Бонапарт бодрствовал всю ночь, готовя дерзкое предприятие и отдавая наставления преданным генералам, которые до рассвета еще запрудили маленький двор его дома.

В одно из окон дома Сюрко аббат видел, как проезжал по улице Мон Блан его деятельный противник, окруженный свитой своих партизан: он ехал, чтоб стать во главе армии, так глупо доверенной ему национальными депутатами, и с помощью этой армии он сбирался свергнуть их.

-- Фуше сумел бы еще остановить его!.. А где же миллионы! миллионы! -- тоскливо твердил Монтескью.

После одного из этих нервозных восклицаний аббата Ивон склонился к уху Пьера и прошептал:

-- Молчание Точильщика необъяснимо. Надо отправиться за ним на поиски.

-- Мне сегодня ночью пришло в голову одно опасение. Боюсь, что бандит, открыв убежище Пусеты, бежал, захватив с собой женщину и сокровище.

Ивон, захваченный важными событиями, уже три дня не навещал госпожу Сюрко. Услышав опасения Кожоля, влюбленный поспешил ответить:

-- Я бегу к ней. Через час мы узнаем, что сталось с Пусетой.

И Ивон вышел, оставив друга одного с аббатом. Но Монтескью уже не сиделось на месте: беспокойство терзало его, и, не в силах больше терпеливо ждать появления сокровища, он через десять минут сказал молодому человеку:

-- Господин Кожоль, мне надо переговорить с Фуше. От него зависит наше спасение. Если во время моего отсутствия вы получите известие о негодяе, которого мы ждем, то, не медля ни минуты, постарайтесь присоединиться ко мне. Отыскать министра полиции в этой суматохе вам будет нетрудно, а где будет он, там вы найдете и меня.

И аббат устремился по следам Бонапарта с последней смутной надеждой, что непредвиденное событие остановит его триумф.

Кожоль скоро увидел возвращавшегося Ивона, бледного и задыхавшегося от быстрого бега.

-- Ну, что же? -- вскочил он, встревоженный, заметив смущение друга.

-- Ты был прав! Случилось нечто непредсказуемое. Вчера госпожа Сюрко получила записку, подписанную моим именем. Не зная моего почерка, она поверила содержанию письма, приказывавшего доверить Пусету подателю письма, и отпустила пленницу.

Граф с минуту размышлял.

-- Слушай! -- сказал он. -- Пусета была нашей пленницей, сама того не подозревая, потому что для того, чтобы задержать ее, нам стоило только немного слукавить, попросив, чтоб она нигде не показывалась, а иначе навлечет опасность на своего Шарля. Любовь сделала ее легковерной и послушной. Итак, когда Пусета ушла от госпожи Сюрко, она, всего вероятнее, отправилась в свой отель и нашла в нем своего возлюбленного. Если мы ее там уже не застанем, то, по крайней мере, можем рассчитывать на какое-нибудь открытие. Не медля ни минуты, надо бежать к комедиантке.

Через четверть часа молодые люди явились, сильно запыхавшись, к дверям жилища актрисы. Чтоб дойти до дома Пусеты, им стоило величайших усилий протиснуться сквозь ряды солдат, оцепивших Люксембург, где генерал Моро, перешедший на сторону Наполеона, охранял арестованных: трех членов Директории -- Гойе, Барраса и Мулена, в то время как сам Бонапарт командовал государственным переворотом. Что касается двух других директоров -- Сийэза и Роже Дюко, то они примкнули к заговорщикам.

В доме Пусеты царила глубокая тишина.

-- Можно подумать, что отель пуст, -- сказал Ивон.

-- А между тем он заперт только на задвижку, -- отвечал Кожоль, отворивший дверь.

Они не нашли никого в нижнем этаже и поднялись в бельэтаж.

Толкнув дверь в спальню актрисы, Кожоль вдруг отшатнулся.

-- Пфуй! -- произнес он. -- Какой чад!

-- Как будто угар от угольев?..

Действительно, из открытой двери спальни расползся по дому едкий дым.

-- Неужели она задохнулась? -- вскричал граф, бросаясь в комнату и поспешно отворяя окна.

Тогда глазам молодых людей представилось грустное зрелище.

В этой кокетливой комнате, на постели, украшенной шелком и кружевами, лежала грациозная, милая девушка -- мертвая. Она украсилась для смерти. Одетая вся в белое, с прелестным чепцом на голове, обрамлявшим ее миниатюрное личико, она, казалось, спала.

На столике, на виду, лежала бумажка, исписанная мелким дрожащим почерком: "Я не могу пережить того, что узнала. Моя любовь так горяча, что я не в силах проклинать его. Пусть Лоретта, друг последних дней моих, помолится за меня Богу".

-- Бедная Пусета! -- сказал Кожоль, целуя лоб умершей.

-- Кто этот негодяй, который открыл ей истину? -- спросил Ивон.

Но вместо ответа у графа неожиданно вырвался крик сильного удивления.

-- Взгляни-ка! -- сказал он, указывая пальцем под кровать.

Под кроватью актрисы лежал труп, скрученный веревками. Одна из них, обернутая вокруг шеи, привязывала его к ножкам кровати. Во рту торчал кляп. Притянув к себе тело, обращенное в минуты предсмертной агонии лицом к стене алькова, молодые люди узнали Шарля Точильщика.

-- О! Этому-то поделом! -- вскричал Бералек. -- Только, к сожалению, гильотина лишилась его.

-- Его смерть, должно быть, была ужасна, -- сказал Кожоль. -- Тот, кто предупредил Пусету, изобрел для Точильщика переход в вечность в двадцать раз более мучительный, чем эшафот.