Эжен Шаветт - Тайны первой французской революции

Между тем Монтескью, с унылым видом и бурей в душе, протискивался сквозь эти радостные толпы, торжествовавшие возвращение его противника. Он переходил от одной группы к другой, подслушивая новости и разные предположения. Время его тянулось в томительном нетерпении среди слухов, домыслов и общего ликования. Из всех мест, где выковывались сплетни, самым знаменитым в ту эпоху был проход Фейдо от улицы Фейдо до улицы де Фий-Сен-Тома -- темный туннель, ныне уничтоженный, как и театр, под которым он находился. В этом-то проходе, в самой мрачной его стороне, открыт был кафе-ресторан, освещаемый даже днем лампами. Содержательницей его явилась матушка Камюза, прославленная в одной песне за свои ноги, обутые в рукава куртки.

Настоящий ковчег новостей и мыслей, так как сюда приходили обмениваться ими литераторы и артисты, -- кафе матушки Камюза два раза в день посещал переодетый аббат Монтескью.

Перешагнув порог, аббат почувствовал легкое прикосновение чьей-то руки к своему плечу, в то же время чей-то голос тихо спросил его на ухо:

-- Ну, что же, аббат? Как вы думаете, стоит ли пяти миллионов тот человек, которого вы от меня требовали?

Обернувшись, Монтескью очутился лицом к лицу с префектом полиции, переодетым, подобно ему, и пришедшим к матушке Камюза с той же целью -- собрать слухи, которые ходили в городе.

Фуше подвел роялиста к столу, поставленному в самом темном углу кафе.

-- Э-э! -- произнес он насмешливым голосом. -- Не находите ли вы, что черепаха все подвигается, пока заяц, имевший когда-то столь выгодное положение, продолжает терять время?..

Недостаток денег стеснял аббата. После того как он торговался с этим человеком, он не мог признаться, что еще только ждал назначенной суммы. Он силился казаться вполне спокойным.

-- Так вы думаете, что заяц побежден? -- сказал он, пробуя улыбнуться.

-- Побежден? Нет еще... но почти. Я спрашиваю себя, чего он ждет?

-- Он ждет той минуты, когда генерал подвергнется осуждению и попадет в ловушку.

Фуше знал ум и пронырливость аббата. Слыша, как тот говорит совершенно нелепые вещи, префект с удивлением взглянул на него.

-- Какую же ловушку, по вашему мнению, могут расставить генералу? -- спросил он.

-- Я надеюсь, что Директория выдвинет против него какого-нибудь искусного полководца, равного ему по значению, который поставит его на место.

-- Кого же из всех генералов, которые теперь в Париже, можно выдвинуть против Египтянина?

-- Бернадота, глубокого патриота, который не восстанет против законного правительства.

-- Бернадот не в ладах с Директорией. Вот уже три дня, с тех пор как его отставили от военного министерства. Он будет держаться нейтралитета между директорами и Бонапартом.

-- Ожеро!

-- А! Этого хвастунишку, с которым Люксембург не хочет связываться!

-- Журдана!

-- Сегодня утром он навлек на себя подозрение.

-- В таком случае Моро, его соперника по славе.

-- Именно потому, что он его соперник по славе, Моро не станет пачкать рук уличной войной против вашего неприятеля. Он побоится, чтоб его не обвинили в зависти. Да, он мог бы быть опасен, но Бонапарт, который его хорошо знает, связал его по рукам и ногам, и если Моро еще не на его стороне, то не замедлит перейти.

Аббат с тайным трепетом слушал Фуше, понимая, что все, что тот говорил, было вполне справедливо.

-- Теперь, -- продолжал министр, -- из всех генералов в Париже остаются Бертье, Дюрок, Мармон, Ланн и Мюрат, прибывшие вместе с Бонапартом из Египта. Для них -- он Бог. Надеюсь, что вы не от них же ждете решительного толчка, который опрокинет вашего врага?

-- Директория сумеет показать свою силу, -- заметил аббат, сам не веря тому, что говорил.

-- Да, тут была бы какая-нибудь вероятность, если б она имела достаточно здравого смысла, чтоб действовать сплоченно. Гойе и Мулен цепляются за Республику. Сийэз, увлекая за собой Роже Дюко, -- за Бонапарта.

-- Кто вам это сказал?

-- Третьего дня за обедом в Люксембурге генерал не сказал ни слова с Сийэзом. Два человека, так мало обращающиеся друг к другу в обществе, должны были переговорить о чем-нибудь наедине. Это всегда так водится.

-- А Баррас?

-- О! -- произнес Фуше презрительно. -- Сластолюбивый Баррас -- это болван, который все погубит. Вместо того чтоб присоединиться к одной из двух групп, определив таким образом большинство Директории, которое смогло бы тогда принять какое-нибудь решение, он стоит меж двух лагерей, подняв нос кверху и нюхая воздух в ожидании авансов Бонапарта, а этот себе на уме и не расположен делать ему какие бы то ни было предложения.

-- Итак, гражданин министр, вы больше никого не видите, кого бы можно было включить в мою игру?

-- А как же... у нас на примете человек, стоящий пяти миллионов.

Аббат взглянул Фуше в лицо.

-- Да, -- отвечал он, -- необходимый человек... и вы думаете, что он способен собрать все мои разбросанные карты?

-- Он сумеет привлечь Барраса к Гойе и Мулену. От сложившегося большинства Директории он получит предписание действовать, и со всеми имеющимися при нем средствами он сумеет ловко посеять раздор между триумфаторами.

-- Арестовав Бонапарта? -- живо спросил Монтескью.

-- О, ни-ни! Очень неосмотрителен будет тот, кто захочет в настоящую минуту наложить руку на героя. Но если нельзя напасть на пастуха, то можно разогнать его собак.

-- А когда? -- спросил аббат с трепетом надежды.

-- Когда? Да это от вас зависит, сударь мой, -- захихикал министр, глаза которого, казалось, спрашивали Монтескью.

Вождь роялистов понял этот взгляд, говоривший: "Сначала заплатите". Но он не мог ответить на это немое воззвание до тех пор, пока у него не было в руках миллионов Дюбарри.

Опять надо было тянуть время.

-- Которое сегодня число? -- сказал он.

-- 10 брюмера, -- отвечал Фуше.

-- Через восемь дней будут готовы пять миллионов.

-- А! Так заяц и дальше позволит черепахе обгонять его? Это большая неосторожность... уже не говоря о том, что в восемь дней много воды утечет, и наш человек, чувствуя себя в более выгодном для него положении, чувствуя, что он будет в состоянии принести несравненно большую пользу, может потребовать и шести миллионов, -- сказал Фуше со своей вечной улыбкой.

Подавив отвращение к продажности бывшего члена Конвента, аббат отвечал:

-- В тот день, когда я обращусь к этому человеку, я буду готов уплатить ему сумму, которую он потребует.

-- Хорошо! -- отвечал Фуше. -- Но заяц напрасно выжидает. Пари могу держать за черепаху. Передайте же это всем заинтересованным, мой любезный!

Сказав так, министр вышел из кафе матушки Камюза.

Через восемь дней после свидания аббата с Фуше Париж проснулся, словно в лихорадке. Наступило 18 брюмера.