Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

И он зашагал дальше, я пошел рядом с ним, стараясь попадать в ногу, мы отмеряли теперь последнюю сторону квадрата. Сбившись со счета, он вернулся обратно, я — за ним. И снова мы считали шаги, отмеряли место для знака человеческого будущего — ведь даже христиане…

— Даже христиане! Ибо кладбище… кладбище много веков было центром человеческой жизни. Его подвергли хуле по глупости, из гордости и зазнайства, именно так.

— Кладбище служило местом встреч, форумом, агорой, убежищем, кафе для деловых людей, садом для влюбленных и филармонией. Оркестра, правда, не было, но влюбленных — сколько угодно. Некоторые устраивались там на ночлег, и мертвецы для них были вроде соседей с нижнего этажа. Иные даже строили дома среди могил. А если и не жили на кладбище, то, во всяком случае, ходили туда, как в театр или в пивной бар. Там договаривались о покупке коровы или сватали невесту. Даже детям там было веселей, чем в любом другом месте. Поиграть в футбол каким-нибудь черепом или в «чижика» двумя берцовыми костями. В книгах об этом не пишут, но я уверен, что ничего удивительного тут нет. Вы только представьте себе, как прекрасно такое сообщество живых и мертвых. В нем, собственно говоря, нет ни мертвых, ни живых, а есть лишь те, что еще шевелятся, и те, что уже успокоились. Имярек похоронил друга и, не снимая форменной накидки святого братства, продает свинью, которую его жена привела на веревке. Или, сняв накидку, расстилает ее на траве, чтобы предаться любовным утехам. И мертвецам хорошо, посудите сами. Человек, умирая, думает о том, что он останется рядом с живыми, что всегда сможет посмотреть, как у них идут дела. Но какие-то олухи изгнали мертвых из своего круга. Дескать, дурной запах, зараза. Дурной запах — это глупая выдумка цивилизации. Младенец не ощущает дурного запаха. Древние тоже не ощущали могильного духа. Преспокойно пировали на надгробных плитах среди своих умерших собратьев. Кладбище на отшибе — это себялюбие здоровяков. Про себя они думали, что, выставив мертвеца за ворота, они единолично будут распоряжаться жизнью. Втайне надеялись, что, отделавшись от покойника, добавят жизни себе. Если изгнать смерть, останется вечность. Будто смерть — узелок с грязным бельем. Безмозглые тупицы. Ведь, кроме всего прочего, умерший оставался бы рядом с нами, не разлучался бы с семьей; утром, отправляясь на поле, землепашец здоровался бы с ним и даже мог бы с ним поболтать. Чтобы разговаривать, совсем не обязательно, чтобы собеседник тебе отвечал. Вот мы с вами интересно поговорили, а ведь вы и рта не раскрывали. Разговор — это одиночество вслух. Поэтому я возглашаю: «Да здравствуют мертвецы!» И еще раз повторяю в полный голос: «Да здравствуют мертвецы!»

Он кричал во все горло, далекое эхо подхватывало его крик, я слышал его в своем внутреннем пространстве и ощущал дрожь, причиной которой не была ночная прохлада. Я забываю об Архитекторе, вслушиваюсь в безмолвие звезд, глубоко вдыхаю запах возрождающейся к жизни земли, потом наконец поворачиваюсь к собеседнику.

— Значит, по-вашему…

…но его уже нет. Зову его, кричу — на пустынной площади одна лишь ночная темень. Ладно, пойду за Тезеем, он, кажется, совсем забыл обо мне, заигрался с товарищем. Они с лаем носятся друг за другом, прыгают…

— Тезей!

На мгновение он останавливается, смотрит на меня, потом продолжает забавляться. Погожий вечер, ветерок стих. Вода как будто загустела, море спокойно дышит ленивым накатом волн. Над горизонтом пожар охватывает замершие в небе облака, величественная картина, смерть божества — Солнца. Смотрю на закат, рядом со мной никого. На кромке пляжа, у самой воды, шумит, вскипая пеной, безграничный морской простор. Надо забрать пса, он совсем одурел от радости.

— Тезей!

На этот раз он даже не оглянулся. Может, я тебе надоел? Может, ты устал от тяжести, которая давит на меня, а тебе ни к чему? Может, выше твоих собачьих сил играть отведенную тебе мною трансцендентную роль? Надо его поймать, а то он так и будет носиться по пляжу. Рыболов с удочкой сидит на песчаном откосе, смотрит в морскую даль. Пробую схватить Тезея, он увертывается. Наконец хватаю его и крепко держу, как он ни извивается. Лает, призывая на помощь утраченного друга. Тот подбегает, я топаю ногой по песку, и друг пускается наутек.

— Придется мне тебя воспитывать, Тезей, хватит баловства. И нам пора идти наверх.

Он продолжает лаять, но уже тише, видно, смирился со своей судьбой. Вечер прекрасен, как предсмертная улыбка.

Но когда прихожу домой — я знал, что ты там. Это твой час, не могу объяснить почему, но он твой. В гостиной сидела Каролина, сама зашла в дом, сидела в гостиной. Наверно, была причина для того, чтобы… Не знаю. Все смятение мыслей, все треволнения моего бытия, вся непостижимость будущего — все это сконцентрировалось в твоей пышной плоти, обрело непостижимую достоверность, превратилось в абсолют, слившись с мерзостью животного начала. Тебя не хватало для полноты бытия, о, стать бы мне цельным человеком. Каролина немедля приступает к делу, старается раздразнить меня, пробудить низменный инстинкт, дремлющий в глубинах моего мужского естества. Мне хочется немного поговорить, она не дает, ей нужно поскорей выполнить то, к чему обязывает ее профессия. А я хочу спросить, что она думает о назначении человека, о великих исторических свершениях и о тех временах, когда История останавливается, о таинственных голосах, направляющих людей на верный путь, о постоянно грызущем нас беспокойстве, о сказочной нелепости жизни, но Каролина не хочет отвечать, она деловито хлопочет о своем…

— Каролина, ты знаешь, что такое жажда абсолюта?

— Не надо разговаривать, а то ничего не получится…

…и спросить ее о тайне бытия, о тайне смерти, этого туннеля с одним только выходом; о том, как хороша жизнь, когда будто и не живешь; о тайной силе, направляющей нас так незаметно, что нам кажется, будто мы довольствуемся одной лишь очевидностью собственного существования, была бы эта очевидность плотной, осязаемой… Могучее тело, пышные формы, Каролина знает свое дело… Знать бы свое место в мире, как мы это знаем о камнях или о собаках…

— Тихо, Тезей!

…и пусть наслаждения и муки были бы разными способами проявления нашего бытия и не было бы богов, которые якобы… Понимаешь, Каролина? И все было бы достоверно, реально… Реальна моя плоть, отвечающая на призыв твоей плоти…

— Как мне лечь?

…жаркий шепот, себя она уже раздразнила, жмется ко мне, теснит всей своей массой… И чтобы я сам был богом от самого возвышенного, что есть во мне, до кишечной слизи, до последних извилин кишечника; и чтобы порядок среди людей был видимым знаком невидимого знамения, незримого идеального порядка; и чтобы мы открыли неведомое, заключенное в нас самих и в окружающих нас вещах, и все стало бы простым и зримым: и навоз, и божественное начало; и чтобы мы наслаждались покоем и величием собственного бытия и нас не душила бы злость…