Вержилио Ферейра - Избранное [Явление. Краткая радость. Знамение — знак. Рассказы]

— Ну что же вы?

…не душила бы злость на то, что нам мешает; и чтобы в мире была красота, не разъедаемая ядом сомнений; чтобы все было единым, как… округлости женского тела, тяжелые бедра, медленно разгорающийся огонь в крови, высокая поэзия и физиологические отправления, утонченный идеал и отрыжка, высокое назначение человека и слюна-сопли-блевотина… Каролина свое дело знает…

Переворачиваюсь на спину, понемногу прихожу в себя, вновь обретаю свою целостность, полноту своего «я», восстанавливаю все, что вытянула из меня Каролина. И весна опять во всем своем могуществе, я это ощущаю, отворяю окно в ликующую жизнь, вдыхаю ее аромат. Дерево в экстазе выбросило в небо зеленые молодые побеги — апофеоз неистощимых сил природы.

— Каролина, ты веришь в бога?

— Вот тебе на! Как же в него не верить?

— А в невидимый нам порядок вещей? В божественную святость тайны жизни на земле? В разумную цель всего невероятного и страшного? В святость судьбы?

— Я верю во все, что правильно.

— Что ты думаешь о работах?

— Думаю, что лучше бы оставить все, как было. Тут и думать нечего. Все, все, как было. Мне хочется, чтобы в нашей деревне все осталось по-старому. То, что они делают, — это грабеж. Они хотят случить мерина с кобылой. А работы они так и бросят.

— Ты веришь в незримое знамение?

— Верю в бога-отца и сына и святого духа. И в деву Марию, матерь божью. Если вы о них, то верю.

— Замолчи, Тезей!

— И в ад, и в рай. И в Иисуса, снятого с креста, я ему все время молюсь.

— Да замолчи ты, чучело!

Но пес не унимается. Проголодался, наверно, а торговец пирожками уже ушел. Почти все ушли с пляжа, лишь кое-где небольшие группки. И я. Воздух еще светел, но небесный купол над головой начал бледнеть. И спокойное, как всегда, как миллион лет тому назад, море, слышу его шум над пучиной, скрывающей в себе еще не родившиеся миры. Море. Мой взгляд бродит по необъятным просторам, в глазах рябит. Вдали, то тут, то там, мне видятся как будто мотки белой шерсти — разбредшееся стадо овец, но это мне только кажется. Слишком слаб ветерок. Скорей всего, преломление света, маленькие белые пятна. Тезей наконец перестал лаять, закрыл глаза, положил морду мне на колени, под конец дня его одолевает дремота. С его стороны это знак дружеского доверия — закрыть глаза, впасть в сонное оцепенение. В огне пылающего над горизонтом пожара небольшие тучки представляются моему воображению горящими колокольнями. Какое-то судно растворяется в призрачном огне. По обе стороны полосы вода темнее, в воздухе свежесть уходящего дня, мерный шум прибоя становится глуше. Немолчный голос тысячелетий, голос бесконечности Вселенной, звучащий с той минуты, как бог воздел перст, объявляя о сотворении мира, голос абсолютного времени. И внезапно, в какой-то неуловимый миг — почему я вспомнил об этом только сейчас? Безусловно, этому воспоминанию давно уже пора занять свое место в череде событий, хранящихся в моей памяти, а у меня оно всплыло только сейчас, когда я открыл окно в ночь. Из темных глубин всплыла легкая улыбка — почему ты улыбаешься? Ты должен быть серьезным или печальным, воплощением непостижимой человеческой натуры, символом неприкасаемой святыни — вот каким ты должен быть. Дело в том, что у Луиса Гедеса была дочь, с этого и началась достойная внимания история, которую я хочу рассказать. Была у него дочь, одна-единственная — ведь он служил моряком. Знал чудные слова, например «нактоуз», и они вылетали из его рта сквозь пышные седые усы, пожелтевшие от табака. Избороздил все моря и океаны, побывал за самыми дальними горизонтами, на его корабле путешествовал сам король. Наконец Луис Гедес бросил якорь в деревне и упрятал свои приключения в коллекцию бутылок с корабликами внутри. Женился поздно. Вышел в отставку и наслаждался ею зимой на солнышке, а летом в тени, выбирал уголки поуютней и рассказывал, рассказывал. Затерянные в дальних морях пути кораблей, великий рейс с королем на борту, нактоуз — рассказывал. Иногда из чистого дилетантства, из одного лишь желания творить подобно богу подбивал подметки. Держал сапожную мастерскую, работал, распахнув настежь дверь, стучал молотком. Потом возвращался к безделью, ходил в ботинках, густо намазанных ваксой. И однажды попал в сухопутное приключение, опять-таки из желания творить подобно богу, и сотворил дочь. Звали ее Виторина. Свежая и кругленькая, как речной камешек. А глаза… Бойкая, живая, откровенно насмешливая и лукавая. Когда смеялась, в моем воображении возникали звонкие ручьи или фонтаны. И резвые ягнята на лугу. И казалось, смерти не существует. Я был младше ее, но навсегда запомнил каждый изгиб ее тела. Когда она смеялась, богу впору было творить мир заново. И вот настало время, когда Виторино… Их звали одинаково. Парень он был отнюдь не лихой, работал плотником. Вы только представьте себе: увалень, грубиян — вся деревня смеялась. Луис Гедес, как узнал, поднял крик, плевался, брызгал слюной, все усы замочил. Хоть дело семейное, крик разносился далеко. И без побоев не обошлось, но такова уж любовь. Не подстегнешь — с места не тронется. Как упрямый мул. Под косыми подозрительными взглядами Виторина грациозной походкой идет к фонтану, идет на участок, который они с отцом обрабатывали, грациозно проходит мимо парней, покачивая округлыми бедрами, Виторино встречается с ней в местах, назначенных судьбой. Что ему, отцу, было делать пред лицом неотвратимого? Пока дьявол не подстроил никакой каверзы и не навлек позора на его голову, что он мог поделать? Махнул рукой на дочь, глаза бы его не видели, пусть поступает, как знает. Виторина тотчас лихорадочно принялась шить приданое, ей помогала мать, а Виторино в один прекрасный день заявился к ним в дом. Рукой, задубелой от соленых брызг и морского ветра на всех широтах, Луис Гедес пожал руку зятя, всю в мозолях от рубанка и скобеля. Вскоре родился первенец. Но тут Луис Гедес посчитал, посчитал — как же так? Не торопясь, хладнокровно пересчитал еще раз. Цифры были неумолимы: молодые начали брачное пиршество за три месяца до свадьбы. И обошелся с зятем круто:

— Скажи этому негодяю, что я с ним никогда больше словом не перемолвлюсь.

Дочь не понимала, он объяснил. Тогда Виторина рассмеялась, вот тебе раз, что это на отца нашло…

— Ну, случилось и случилось. И он был виноват не больше меня.

Жена всегда должна защищать мужа, Виторина ответила как подобает. Но Луис Гедес знал толк в таких делах. Настоящий мужчина — это сила духа, твердость, ответственность.

— Скажи своему мерзавцу, что больше никогда…

И действительно — никогда. Первое время не выходил на улицу, стучал молотком, лишь чуть-чуть приоткрыв дверь мастерской. А когда снова начал появляться на людях, он и зять, повстречавшись на улице, в церкви или у дверей таверны, молча расходились. Никогда. Дома Луис Гедес пищу принимал отдельно, на кухне. Ну и зять. Молча расходились в коридоре, в прихожей, Гедес знал порядок, корабельная служба научила его дисциплине. Появился на свет второй ребенок, на этот раз внучка, и как похожа на дедушку — Луис Гедес пошел взглянуть. Ее даже окрестили его именем в женском варианте, назвали Луизиньей. Он-то предпочел бы еще одного мальчика, раз уж на то пошло, мужчину, удел которого в этом мире — опасные приключения, пусть был бы совсем как он, даже с такими же усами, когда вырастет. Да уж ладно, что теперь поделаешь. Приятно было посмотреть на старика, когда малютка делала первые шаги, вцепившись в его загрубевшую руку бывалого моряка. Но с зятем-прохвостом, которому случалось проходить мимо них, — ни слова, с ним было все кончено. Виторино при такой встрече лишь бросал взгляд на дочь, огромные лапищи старика крепко держали драгоценную добычу. В деревне все смеялись над упрямством Гедеса, отпускали шуточки на его счет, призывали образумиться, он делал жест, словно отталкивая от себя что-то широкой ладонью, — и слышать об этом не хотел. В конце концов Виторино — что ему оставалось делать? — нашел работу в Лиссабоне, собрал свои молотки и ножовки и уехал. Подзаработал деньжат, после рождения второго сына семья переехала в квартиру пошикарней, Виторина пригласила отца с матерью погостить. Они приехали. Но Гедес, человек чести, мужчина с твердым характером, поставил все то же условие. Пусть дочь не думает, что он… Та посмеялась, Виторино тоже улыбнулся — старческое упрямство, — но все же его это задело. Квартира, расположенная, правда, на первом этаже, обставлена была богато. Диваны, портьеры, телефон. Луис Гедес немного оробел при виде такой роскоши — в столице он бывал, но знал только жизнь моряков в припортовых районах. Когда нагруженные корзинами старики вошли в дом, Гедес поцеловал дочь, ребятишек, на Виторино даже не взглянул. За обедом не проронил ни слова. И на другой день сразу же: слишком уж здесь шумно — автомобили, трамваи…