Сергей Жадан - Интернат

Девушка с коляской молчит, но от Паши на всякий случай не отходит.

— Ну-ну, — сухо говорит на это женщина, забрасывает на спину мешок и отчаливает по направлению к проспекту.

Все остальные идут в противоположную сторону. В небе время от времени вспыхивает, где-то за их спинами начинает обваливаться со всей силы. Все замирают.

— Это же в районе вокзала, — тихо говорит Вера, но ей никто не отвечает.

Так и идут: ничего не говоря и не оглядываясь, словно опасаясь увидеть у себя за спиной что-нибудь ужасное.

Сейчас, шепчет сам себе Паша, хотя все слышат, ещё немного. За этим домом парк, а там уже и мост. Я знаю дорогу. Но дорогу тут все знают. Все же местные. Правда, никто не может гарантировать, что на этой дороге не наступишь на чьи-нибудь выбитые мозги. Со стороны проспекта внезапно начинается отчаянная стрельба из автомата. Паша бросается вперёд, остальные бегут за ним, добегают до тёмной хрущёвки, приваливаются к стене. Давай внутрь, кричит Аннушка, внутрь, в подъезд! Вереницей бегут вдоль стены, добегают до выбитой взрывом двери, Паша с размаху впрыгивает в чёрную яму подъезда и вдруг останавливается. В его спину утыкается Аннушка, за ней, как на поводке, тащится мама. Ну? — шипит Аннушка. — Что? Давай вперёд.

— Стоп, — тихо говорит Паша.

— Да что там? — не может понять Аннушка.

— Тихо, — шепчет Паша.

Остальные тоже вваливаются в подъезд, тяжело дышат, старик — тот аж захлёбывается, будто его держали под водой. Но все сразу понимают. Что-то не так. Застывают на месте, прислушив аются.

— Тихо, — ещё раз говорит Паша. — Слышите?

Все слушают. И слышат, как вверху из комнаты в комнату переходит ветер. И сквозняки втягиваются в одно разбитое окно и вытягиваются наружу через другое. Слышат, как капает вода в разбитом водопроводе, как ветер перетаскивает по ступеням старые газеты. А главное, совсем окаменев, слышат, как между третьим и четвёртым этажами, на лестничной клетке, кто-то осторожно дышит на свои пальцы, трёт ладонью о ладонь, надевает перчатки без пальцев и тихо-тихо, чтобы никто-никто не услышал, берёт в руки что- то металлическое. Слышат, как он осторожно-осторожно встаёт, пригибаясь выглядывает наружу, умело переступает через обломки битого стекла, оглядывает пространство, присматривается, принюхивается, чувствует рядом чьё-то присутствие — присутствие чужих, которых сюда не звали.

— Быстро, — шепчет Паша, задыхаясь от страха. — Молча. За мной.

Они обходят дом, идя друг за другом. Добегают до ближайших деревьев, перебегают от ствола к стволу. Сбоку, из прелой травы, бьёт тяжёлым духом. Не смотреть, повторяет Паша сам себе, не смотреть. Бежит дальше. Слышит, как тяжело дышат за его спиной женщины. Выбегает на детскую площадку с обгоревшими качелями, оказывается на открытом пространстве. Паша оглядывается — хрущёвка темнеет вдалеке, как кит, выбросившийся на берег от отчаяния. Окна чёрные, словно углём выпачканы, ни движения, ни голоса. От этого ещё страшнее. Бросаются дальше в парк, бегут между деревьями, сливаются с ними, сами чёрные, как деревья, кажется даже, что корявые акации тоже бегут вместе с ними. Но вот парк обрывается, Паша выбегает на асфальт, гулко топает по нему тяжёлыми башмаками, пробегает оставшуюся дистанцию и останавливается прямо перед мостом. Точнее, перед тем, что от него осталось. Поскольку даже в темноте видно, что никакого моста нет, что над заросшей тёмной балкой зависает пустота. А моста нет. Ничего нет. И спускаться вниз, к балке, — то же самое, что добровольно спускаться в ад: должна быть очень высокая мотивация. У Паши такой мотивации нет, поэтому он лишь стоит, упершись ладонями в колени, и тяжело дышит. И женщины за ним стоят, молчат и тяжело дышат.

— И что теперь? — пытаясь отдышаться, спрашивает Аннушка. — Что?

— Не знаю, — честно отвечает Паша.

— Ну ты же куда-то шёл? — давит на него Аннушка.

— Туда, — кивает Паша головой в направлении ада. — Туда шёл.

— Чёрт, — злится Аннушка. — Клоун, — бросает в сторону Паши. — Всё, пошли, — хватает за руку маму и тащит её назад — туда, откуда они пришли.

— Вы куда? — кричит ей вслед Паша, но Аннушка не отвечает. А старушка, может, и ответила бы, но не знает ответа.

— Я тоже пойду, — говорит, помолчав, девушка с коляской.

— Подождите, — отдышавшись, Паша пробует говорить серьёзно, — пойдём по этой стороне, — показывает он в чёрный туман, — там выйдем, — машет он рукой, изображая что- то неопределённое, но от этого ещё более страшное.

— Нет-нет, — девушка толкает коляску подальше, чтобы не было искушения спорить, — я пойду, меня ждут.

Её никто не останавливает. Все настолько растеряны, что даже не знают, как будет хуже: если она останется с ними здесь, у начала ада, или если пойдёт туда, где её, скорее всего, подстрелят.

Паршиво, когда от тебя уходят женщины, думает Паша, нужно было её остановить. Только вот как остановишь женщину? Кто может её остановить? Паша вот не может, не умеет. Не может сейчас, не смог и в эту осень. Этой осенью, совсем недавно, где-то в сентябре, когда стало особенно тяжело и на станцию ежедневно прибывали эшелоны с техникой, когда вдруг стали стрелять прямо на трассе, Марина пришла к нему, прибежала, собственно говоря, и начала истерить, что нужно ехать, иначе будет поздно, нужно всё бросать и выбираться. Паше было неловко перед отцом, который слушал всё это, сидя на кухне, неловко было перед сестрой, которая Марину любила, сидела с ней и утешала, потом тоже начала истерить, кричать на Пашу: что ты за мужик, что ты сидишь, ждёшь, бери её, выбирайтесь отсюда. Паша пробовал всех успокоить, объяснял, говорил что-то про трудовую книжку (чёрт, про трудовую книжку!), про учебный год, говорил, что им бояться в любом случае нечего, что они тут ни при чём, они никого не поддерживают, Паша просто учитель, просто учитель, повторял он, словно извиняясь за то, что просто учитель, всё остальное его мало интересует. Куда ему ехать, кто его ждёт, чего им бояться, всё нормально, он просто учитель. В конце концов Марина сорвалась, выбежала. Паша пошёл её догонять, но вышел во двор, оказался под деревьями, остановился. Осень только начиналась, в деревьях путалась и терялась паутина, трава была настоявшейся и тяжёлой, вечернее небо напоминало расплавленное железо, которое сейчас будут заливать в формы, чтобы сделать из него что-то полезное. Из дома вышел отец, деланно удивился, увидев Пашу, но ничего не сказал, прошёл по дорожке к воротам, заглянул в почтовый ящик. Сегодня суббота, напомнил Паша, почты не будет. Отец, не ответив, пошёл назад. Совсем сдал, подумал Паша, во фрика превращается. Не поеду никуда.

— Ему совсем плохо, — напоминает о себе девочка.