Сергей Жадан - Интернат

Паша выходит к Дворцу культуры и наконец начинает узнавать местность. Идти не так уж далеко: перейти через площадь, потом по трассе до трамвайного кольца, затем через частный сектор, через парк наверх, а там где-то уже и интернат. Только вот через площадь лучше не идти. И вообще, лучше вернуться в подвал с чужой жратвой. Но там этот умирающий дед. И Вера в чужой шубе. Поэтому Паша идёт под деревьями, пригибается, осторожно смотрит по сторонам. Когда за домами взрывается, приседает в высокой траве, какое-то время сидит, набирается решимости, идёт дальше. Телевизор, думает раздражённо, при чём здесь телевизор? И при чём здесь политика? Кому вообще нужна политика? Паша вспоминает, как прошлой осенью на выборах к нему подкатывали из города, из команды одного из кандидатов, просили агитировать за них. Паша отказался. Денег они не предлагали, сказали: Павел Иванович, вы же за идею? Я беспартийный, ответил на это Паша. Давить на него не стали. Хотя и ничего хорошего на прощание тоже не сказали. Потом, в воскресенье, во время выборов, Паше пришлось сидеть до ночи в школе, дежурить. В школу на избирательный участок шли неохотно. Но шли. Паша здоровался с друзьями детства, с которыми давно не общался, со своими бывшими учителями, которые его не узнавали, брели как проклятые к завешенным чем-то синим кабинкам, голосовали за своё счастливое будущее. Вот и я таким буду, думал Паша. Выйду на пенсию — сразу же таким и стану. Военные, которые приезжали время от времени и проверяли, всё ли в порядке, в Пашину сторону даже не смотрели. Как будто его и не было. Он и вёл себя так, будто его там и не было. Проголосовал одним из первых. За кого — даже не помнит. К вечеру представители кандидата, за которого Паша не захотел агитировать, устроили скандал, давили на комиссию, ссорились с выборщиками, выкинули из школы представителя конкурентов. Приехали военные. Представители кандидата закрылись с военными в кабинете директора, долго о чём-то разговаривали. В результате военные уехали, а представители кандидата сделали всё что хотели. Хорошо, что я за него не агитировал, успокаивал Паша сам себя. А ещё через месяц кандидат, который так почему-то и не победил, подорвался на мине. Хоронили его, как героя. Неожиданно оказалось, что на станции его все любили. Хотя никто за него почему-то не голосовал. Ну и чем бы я ему помог, думал Паша, стоя на митинге, на котором прощались с кандидатом. Смотрел издали на его лицо — тёмное от смерти, смотрел на белую ткань, которой его накрыли, на красный гроб, на бойцов, стоявших в стороне и глядевших на всех мужчин, как на потенциальных убийц. Потом гроб со станции перевезли в город. А потом, через несколько недель, стало совсем плохо.

Ага, думает Паша, теперь взобраться наверх — и я на месте. Десятый час. Дома в это время Паша сидит в своей комнате, отец смотрит новости. Паша поправляет рюкзак и начинает подниматься по каменным ступенькам. Ступенек много, идти тяжело, Паша чувствует, как он набегался и вымерз за весь этот день. Туман наверху плотнее, будто входишь в дождевую тучу. Насчитывает первые пятьдесят ступенек, останавливается, отдышивается. Идёт дальше. Ботинки становятся всё тяжелее, движения — медленнее. Ещё пятьдесят. Ступени разбитые, нужно быть внимательным, нужно сосредоточиться на дороге и не слушать взрывы, не обращать на них внимания. Рвётся где-то далеко за спиной, ещё пятьдесят, а тут, на этой горе, спокойно и не страшно, и нечего бояться, и ещё пятьдесят, он уже еле дышит, спортом не занимается, ходит мало, раньше бегал, а теперь бегать просто небезопасно, могут подумать, что убегаешь, и ещё пятьдесят, и ещё, и ещё, и вот он выползает-таки наверх, останавливается, оборачивается и видит весь город, лежащий внизу. Дождь прекратился, туман осел в долину, как перекипячённое молоко. Паша смотрит на город и совсем его не видит. Видит только темную яму, над которой, как воздушные змеи, висят чёрные дымы с длинными хвостами. Так, словно кто-то выкачивает из города души. И души эти, чёрные, горькие, цепляются за деревья, пускают корни в глубины, никак их не вырвешь. И ещё там далеко, с другой стороны города, что-то полыхает, расползаясь по горизонту, будто из земли вышла раскалённая лава. В самом городе слышны автоматные очереди, впрочем, не слишком интенсивные, похоже, на сегодня всё, можно ложиться спать. Если есть где. Паша немного успокаивается. Ничего, говорит сам себе, просто тяжёлый день. Хорошо, что всё закончилось. И замечает в траве какие-то пакеты, что-то аккуратно сложенное. Подходит, трогает носком ботинка. Что-то податливое, но вместе с тем и пружинистое. Похоже на куски мяса. Паша отскакивает и бежит прочь. У него за спиной поднимается ещё один чёрный воздушный змей.

На металлических воротах новый замок, вокруг него намотана длинная цепь. Краской на воротах написано: «Дети». Паша ищет звонок, но звонка нет, поэтому приходится лезть через забор. Прыгает в мокрую траву, неудачно подворачивает ногу, шипит от боли, но встаёт, идёт искать кого-нибудь живого. Живых тут, правда, не видно. Главный корпус стоит в старом парке, вокруг мелкие яблони, чёрные и корявые, как женщины, всю жизнь тяжело работавшие в сельском хозяйстве. Ни одного огонька, ни одного голоса. Вывеска уцелела, хотя флага над крыльцом уже нет. Это правильно, думает Паша, зачем провоцировать. Он вдруг понимает, что в городе сегодня не увидел ни одного флага. Разве что над танком. Но танк — объект движущийся: нынче здесь, а завтра его уже нет. А вот вокзалам и школам стоять и дальше, пока не разбомбят. Вот они и стоят — без света, без тепла и без флагов.

Окна заложены фанерными щитами. Центральный вход загорожен креслами из актового зала. Где они все, начинает нервничать Паша. Они что, уехали? Поднимается по ступеням, подходит к двери, заглядывает в щель. Но ничего не видит. Стучит кулаком, но фанера глушит все звуки. Спускается, обходит помещение. Подходит к спортзалу — большой, белый, с разбитыми окнами и проваленной стеной, он похож на надкушенный обгорелый кусок сахара. Подходит к двери. Пробует. Дверь закрыта. Но с той стороны кто-то есть, кто- то там переминается с ноги на ногу, дышит, выдыхая тёплый пар сквозь растрескавшиеся двери. Переминается с ноги на ногу, но не открывает. Как же всё это надоело, злится Паша неизвестно на кого, целый день таскаться под дождём, что- то кому-то объяснять, кого-то почему-то бояться. Достало.

— Откройте, — говорит он неожиданно для себя властным голосом.

— Кто это? — спрашивает женский голос. Испуганный, но всё равно твёрдый: нужно будет — ляжет под танк, но не впустит.

— Я за Сашей, — объясняет Паша. — За племянником.

Дверь открывается. За дверью стоит Нина, директриса, лет тридцати, с острым носом, внимательными глазами, сухая, болезненная, всем недовольная. В вязаных тёплых гетрах, в чёрном свитере, в серой, тоже вязаной жилетке. На серую ворону похожа. Пашу знает давно, поэтому не удивляется.