Сергей Жадан - Интернат

Утром просыпался и долго лежал, не двигаясь. Чтобы она ни в коем случае не поняла, что он уже проснулся, чтобы ни в коем случае не попыталась что-либо у него спросить, чтобы случайно не коснулась его, а он бы, в свою очередь, не коснулся её. Он вообще привык просыпаться и долго лежать, не двигаясь, вырывая таким образом у жизни дополнительные минуты покоя, когда ни с кем не нужно говорить, когда не приходится никого слушать. Вот как сейчас. Достаёт телефон, смотрит, который час, пока экран не погас, разглядывает бетонный пол. Ботинки стоят рядом со спальником — тяжёлые и большие, как гири. Семь часов утра, экран гаснет, снова становится темно, в темноте влажно пахнет дымом и вчерашним дождём его не просохшая за ночь зимняя куртка. В запахе мокрой одежды Паша улавливает также дух извёстки и битого кирпича, мёрзлой щебёнки и густой травы, из которой пришлось выбираться, и весь вчерашний день с его запахами, вспышками и голосами наваливается на него, встряхивает им, словно ночной трамвай последним пассажиром, и Паша поднимается на локте, вслушивается в темноту, трёт лицо онемевшей ладонью.

— Сколько можно спать? — слышит в темноте.

Снова достаёт телефон, включает фонарик, осматривается. Малой сидит на одеялах, словно Будда, спокойный и немного осоловелый от одиночества. Свитер с высоким горлом, натянутым до носа, тренировочные штаны, вязаные женские носки. Смертник в одиночной камере.

— А ты что не спишь? — Паша вылезает из спальника и чувствует, как по телу сразу же начинает подниматься холод. Во сне температура не чувствуется, но стоит только вылезти — и становится так холодно, будто подходишь к невидимой студёной воде.

— С тобой поспишь, — спокойно говорит малой. — Ты же сам с собой разговариваешь. Понятно, почему от тебя Марина ушла.

— Никто от меня не ушёл, — с несколько излишней резкостью отвечает на это Паша, роется в спальнике, находит очки, насаживает их на нос, поправляет мёртвыми пальцами. — Мы были не женаты, — добавляет на всякий случай.

— Ну понятно, — говорит малой с такой интонацией, что Пашу всего аж передёргивает.

— Холодно как, — говорит Паша, находит джинсы, пробует натянуть, путается в них ногами, балансирует. — Что хоть говорил? — спрашивает осторожно, чтоб и выпытать, но и чтобы малой не подумал, что ему уж так интересно.

— Что-то про собрание, — говорит малой.

— Какое собрание? — не понимает Паша.

— Родительское, — добавляет мальчик. — Да ладно, — не выдерживает, — Анну ты какую-то звал. Кто такая Анна? — спрашивает.

— Официантка.

— Хе-хе, — смеётся малой. — Значит, ты звал официантку. Ты когда в последний раз ел?

Когда я ел, спрашивает сам себя Паша, даже застывает на одной ноге, как журавль, стоит, думает. Затем молча натягивает джинсы, свитер, поднимает тяжёлую и мокрую, как непросохшая рыбачья сеть, куртку, тоже надевает. Когда я ел, повторяет сам с собой.

— Пошли, — говорит на это малой.

Поднимается, находит взрослые резиновые сапоги, из одного достаёт большой нож, из другого — фонарик, набрасывает на плечи зелёную куртку, первым выходит в коридор. Паша долго зашнуровывает ботинки, поспешно сворачивает спальник, выбегает за малым. Тот стоит в конце коридора, смотрит на Пашу с укором.

— Ботинки, — объясняет Паша.

— Угу, — говорит на это малой. — Воняют, я знаю.

Паша хочет ответить, но малой уже идёт впереди, поворачивает за угол, так что Паша решает просто не продолжать этот странный разговор.

Поднимаются на первый этаж. Малой оборачивается к Паше.

— Хочешь, сапёра покажу? — спрашивает.

— Какого сапёра? — не понимает Паша.

— Мёртвого, — коротко объясняет малой и идёт вперёд.

Поднимаются на второй, между этажами малой открывает окно, вылезает на подоконник. В открытое окно сразу врывается мокрый ветер, а за ним отдалённый звук взрывов и автоматных очередей, особенно тревожный в утреннем разреженном воздухе. Паша продолжает стоять — не понимает, где стреляют, откуда опасность, но малой успокаивающе протягивает ему руку.

— Давай, — говорит, — через спортзал всё равно не выйдем. Там Нина. Не пустит.

Паша решается и тоже встаёт на подоконник, оставляя за собой тяжёлые чёрные следы, похожие на канцелярские печати. Малой прямо с подоконника ступает на козырёк кровли, оттуда на мешки с песком, которыми обложен чёрный вход, потом спрыгивает вниз, в густой утренний туман. Паша прыгает следом. В тумане ярким зелёным сгустком вспыхивает куртка малого. За ней Паша и идёт.

Шагают по асфальтовой дорожке за корпус интерната, выходят в сад. В тумане жёлто светится неубранная листва, когда ступаешь на неё, мокро пружинит, так и кажется, что со следующим шагом увязнешь, провалишься по пояс, попадёшь в яму или в открытый люк. Потом дорожка вообще исчезает, но малой знает, куда идёт, уверенно ориентируется между стволами, обходит железную арматуру, торчащую из травы, переступает через бетонный столб, лежащий между яблонями, уворачивается от мокрых тугих ветвей. Паша быстро начинает задыхаться, но не показывает этого, не хочет, чтобы малой заметил, как ему тяжело бегать утром среди мокрых яблонь.

— Далеко ещё? — спрашивает, стараясь держать дыхание.

Но малой не отвечает. Или отвечает, просто Паша не слышит. Внезапно они упираются в металлический забор. Как в зоопарке, думает Паша. У них в школе такой же. Малой находит разогнутые прутья, протискивается через них, выскальзывает по ту сторону яблоневого сада. У Паши на всё это уходит времени немного больше: сначала он тоже пытается протиснуться, застревает, паникует, лезет назад, сбрасывает куртку, лишь после этого протискивается. Малого нигде нет.

— Сань! — кричит Паша в густой туман. — Сань, ты где?

Снимает очки, протирает их, снова нацепляет, хотя это мало что меняет. Надевает куртку, пробует согреться. Дождь ночью кончился, а вот туман осел, словно снег с гор сошёл в долину. Делает шаг вперед, останавливается. Потом ещё шаг. В тумане набредает на малого. Тот стоит над обрывом, вытягивая худую шею подростка, настороженно всматриваясь во что-то внизу. Там туман такой же густой, только под ногами, в рваных проёмах, открывается долина, видно пожухлую траву, видно мокрые кусты, за которые цепляется туман, наматываясь на них, как паутина, а дальше снова сплошной молочный фон, тускло-серебряный, бесконечный. И где-то там, в этом сплошном молоке, всё время гремит и вспыхивает жёлтыми огнями, трещат изматывающие автоматные очереди, рвутся мины, рвутся часто, вчера так не рвались, но ничего не видно, поэтому и чувство такое, будто рвётся не здесь, не в этой жизни, не рядом с ними. Из долины тянет дымом, дым вплетается в туман, как тёмная прядь в седые волосы покойника, и сразу же возвращается ощущение страха и опасности.