Сергей Жадан - Интернат

Паша сбрасывает рюкзак, снимает ботинки, куртку. Ботинки тяжёлые, как мертвецы. И пахнут тоже — как мертвецы. Паша достаёт из рюкзака бутерброды.

— Будешь? — спрашивает малого.

— Сам готовил?

— Здесь всё свежее, — обиженно говорит Паша.

— Да нет, спасибо, — примирительно говорит малой. — Нас кормят. Спи давай.

— А в туалет вы куда ходите? — уже залезая в спальник, спрашивает Паша.

— А вон, бутылки, — показывает малой на батарею пустых бутылок. — Выбирай самую большую. Только пустую бери.

— А они что, — удивляется Паша. — Не все пустые?

— Спи давай, — отвечает ему на это малой.

Злится на меня, думает Паша, обижается. Обижается, что раньше не забрали, что не так часто звоним, что не приезжаем. Главное — обижается, что он тут. Паша не хотел, чтоб сестра его отдавала. Для чего? — говорил. Пусть живёт у нас, буду за ним в школе присматривать. Но сестра уже два года не разговаривает с отцом. Ссоры начались ещё с тех пор, когда она жила со своим Арамом, отдельно от Паши и отца. Потом, когда Арам свалил и они с Сашей остались вдвоём в своей однокомнатной в панельке, у них с отцом началась позиционная война. Малой к тому же учился плохо, вёл себя ещё хуже, всё это легко могло закончиться криминалом: папа в бегах, мама-проводница, он её почти не видит, мир, полный соблазнов и вызовов, как тут сдержаться? Он особенно и не сдерживался. К Пашиным советам не прислушивался, деда просто игнорировал. Всё как у людей, одним словом. Ну и болезнь. Паша вспоминает об этом и тут же жалеет, что вспомнил. Лучше не вспоминать. Но уж как есть. А как есть? Так, словно над малым давно стоит знак смерти. И сама смерть — лишь вопрос времени. Сестра просто сдала его сюда, не предупредив ни Пашу, ни отца. Отец после этого вообще перестал с ней разговаривать. Паше от него тоже доставалось, хотя Паша как раз ни при чём: тоже был против интерната, ссорился с сестрой, ходил к начальству, проводил беседы с малым. Но где-то не додавил, сдался, отступил. Малой это видел. Наверное, поэтому и держал на Пашу зло: мол, слабак, не сумел, не хватило терпения бороться со всем миром. Ну бывает. Завтра заберу его домой, отмою, откормлю. А назад не отдам. Майн Рида читать и дома можно. И в бутылки мочиться — тоже.

Хотя есть ещё одно, Паша это хорошо помнит. В прошлом году, весной, когда всё это начиналось, когда никто ещё ничего не понимал, они с малым как-то слишком жёстко поссорились. Малой всё допытывался у Паши, за кого он, что будет делать, в кого стрелять. Паша, как всегда, отвечал неохотно, говорил, что его это не касается, что его никто не устраивает и он ни за кого. На это малой довольно неожиданно выдал что-то типа того, что знать его не хочет, и что ему стыдно, и что его родной дядя — просто редкостный мудак. Паша сначала не понимал, в чём дело. Потом узнал, что, оказывается, у малого в классе у одного из ребят в первые же недели запытали отца. А Паша об этом не знал. А знать об этом стоило бы. Потом пробовал объяснить, что он на самом деле имел в виду, но малой, похоже, своего представления о нём менять не собирался, а Паша как-то не нашёл педагогических методов, чтобы в чём-то его переубедить. На том и разошлись. Продолжали общаться, но было заметно, что малой отстранился, отошёл, не доверял. Паша, конечно, переживал, но что он мог сделать? Что я действительно мог сделать, думал он, засыпая. Что я мог сделать? Что?

Где она оставила свою одежду? Где её дом? Когда она туда попадёт? У половины из них нет дома: разбрелись по окрестным городам, уехали отсюда в бесконечных вагонах, растерялись по миру. Сколько времени теперь нужно, чтоб они вернулись? А когда вернутся — узнают ли свои дома? Ведь раньше всё это выглядело иначе. Теперь здесь трудно что-либо узнать: жилища без голосов, улицы без света, площади без птиц. На холмах стоит серое тяжёлое здание. Окна забиты фанерой. На фанере какие-то знаки и предупреждения — о том, что уже совершено, о том, что будет совершено. И что будет всем, кто тут живёт, за то, что случилось и случится. И что будет тем, кто никогда здесь не был. Небо над зданием низкое и туманное, кажется, что туман вытягивается прямо из окон, вздымается вверх, закручивается в узлы и петли, тащится ветром на юг, к морю. Вокруг здания стоят чёрные яблони, давно уже не родящие плодов, но стоящие там, где поставили. Жёлтая мокрая трава, тёмная липкая глина, влажный воздух отдаёт палёной резиной. Из-за деревьев к зданию выходят бездомные псы, трое — худые и настороженные. С такими отчаянными и безнадёжными глазами, будто последние дни питались трупами. И знают, что хуже уже быть не может, хуже уже не будет, и вообще — никак уже не будет. Осталось лишь прятаться в этой траве, греться между камней в надежде, что всё закончится быстро и безболезненно. Бредут по траве, выбредают на ломаный асфальт перед зданием, принюхиваются к голосам внутри, принюхиваются к запаху беспомощности. Подходят ещё ближе, тычут свои собачьи морды в дырки в фанере. Вдруг замечают внутри ещё один запах, новый, необычный. Запах чужого. Замечают, что запах этот совсем иной, что в нём, кроме усталости и равнодушия, проступает что-то угрожающее, что их по-настоящему пугает. Возможно, запах силы. Возможно, запах любви. И от этого запаха им чем дальше, тем неспокойнее. Аж начинают подвывать, тяжело втягивают мокрый воздух, выдыхают тёплый пар из своих пастей. Не выдерживают, разворачиваются, бегут назад — в траву, между камней.

Где-то под утро город начинает по-настоящему гореть.

Они даже не ссорились. Когда ей что-то не нравилось, она просто замолкала. А когда его что-то не устраивало, он просто выходил из дома. Потом возвращался. Сидели на кухне, как будто ничего и не было. Паша подчёркнуто медленно проверял домашние задания. Марина без конца писала короткие сообщения, будто проходила какой-то бесконечный тест. Ложились спать по очереди. Сначала она, потом — выдержав паузу, чтоб она могла заснуть, — он. Ложился осторожно, чтоб не разбудить её. Она, понятно, не спала. Он, ясное дело, об этом знал.

Два года назад, после долгих-долгих месяцев знакомства и разговоров, после пауз в общении и наплывов взаимной нежности, Паша предложил ей пожениться. Марина обиделась. Но осталась жить у него. Так они и жили дальше — с этой скрытой и непонятной обидой. Выходить за него замуж Марина не хотела, а выгонять её Паша как- то не решался: сам же пригласил, что ж теперь выгонять. Вот и спали в одной кровати. Хуже всего, что Паша больше ничего не мог от неё скрыть, она смотрела на него вблизи, она всё очень хорошо видела. Видела утром его тело, его лицо, кожу, которая теряла упругость, тускнела, выгорала, как газетная бумага на солнце. Видела, как он относится к отцу, как не может с ним договориться о простейших вещах. Видела, как он боится сестры. Видела, как он прячется от племянника. Как тихо ненавидит свою директрису, как игнорирует своих учеников. Видела, что он просто не знает, как быть с ней, как с ней говорить, как с ней спать. Жил так, будто совершал тяжкое преступление на глазах потенциального свидетеля, который будет потом свидетельствовать безжалостно и хладнокровно, не забыв ни одной детали, не пропустив ни одного эпизода. Я сам себя загнал в ловушку, думал иногда Паша в отчаянии, и её вот зачем-то с собой прихватил. Прошлой зимой стало вообще плохо. Что-то изменилось в воздухе, он словно наэлектризовался, все как с ума посходили: говорили только про политику, смотрели новости, обсуждали их. Паша не смотрел, но тоже говорил. Только неубедительно. От этого Марина бесилась и злилась. Что-то сломалось в самой речи, треснуло, как льдина на водохранилище в марте, и вот-вот должно было распасться на бессчётное множество тяжёлых колючих осколков. Паша даже не пытался что-либо исправить: как можно исправить льдину, разламывающуюся и тающую в холодной воде? Жаль, конечно, думал он, но что же поделаешь. Он продолжал ложиться спать с ней рядом. Просто выдерживал всё большую паузу, давая ей возможность заснуть. И спал в спортивной одежде, чтобы не чувствовать её тепла.