Николай Гайдук - Романс о великих снегах

Он давненько заметил: как-то странно всегда заходить в холодную, нетопленую баню – всё тут выглядит сиротским, неприглядным и одновременно загадочным, таинственным. И, наверно, вот эти загадки и тайны русской бани породили дремучую сказку о том, что здесь обитает-проживает дух святой, пречистый дух, которого называют «банник», «байнушка».

Размышляя об этом и усмехаясь, Ромка взял старый цинковый тазик, немного примятый сбоку, пахнущий берёзовым веником.

– Ну, что? – обратился он куда-то в тёмный угол. – Приступим, байнушка?

– Приступим! – эхом откликнулся угол, из которого торчала мочало, похожее на бороду банника.

Сполоснувши тазик, Ромка блаженно заулыбался, предвкушая великий праздник, который немногие могут понять и оценить по достоинству.

Для него это было священнодействие. Закатавши рукава рубахи и даже причесавшись пятернёй, он заволновался, открывая сумку. Губы облизнул. Плавным, величавым движением вытащил первую порцию винограда – порцайку, так он говорил. Аккуратно, неспешно вымыл порцайку в ведёрке с водой и осторожно вывалил на дно пустого тазика – три или четыре виноградины, сорвавшись, задорно зазвенели, пританцовывая по донышку. Он хотел поймать пружинистую ягодку и в рот отправить, но удержался, сглотнув слюну. Пальцы его бережно оборвали виноградные гроздья – одну за другой.

Голые разлапистые черенки отлетели в сторону печки. А в тазике уже целая горка блестела и, мигая, отражала слабый свет, струящийся в низенькое банное оконце.

– Так, – прошептал он, – разуваемся.

Чернорабочие носки до того загрубели от грязи, что их можно смело поставить в углу. Разувшись, Ромка поморщился и аккуратно, тщательно вымыл ноги на банном полу, тряпицей вытер насухо и минуты полторы сидел, глядя на тёмно-голубую горку винограда. Сидел и думал, думал и мечтал о своей далёкой и таинственной Бессарабии – исторической области между Чёрным морем, привольным Дунаем и Днестром. Как там хорошо, наверно. С каким бы удовольствием он сейчас том Чёрном море или в Дунае душу сполоснул! Сбудется ли это? Неужели нет?

Не веривший ни в бога, ни в чёрта, он зачем-то перекрестился и неторопливо начал виноградные гроздья в тазике душить босыми лапами – сорок пятый размер. Виноградины лопались одна за другой, щекоча между пальцами. Первый сок на щиколотку розово разбрызгался. Пчела прилетела откуда-то, забрюзжала в сумеречном воздухе, опустилась на ребро цинкового тазика и поползла по кругу, натыкаясь на мелкие, сладкие капельки, успевшие оросить края.

Тут во дворе зазвенела щеколда – сынишка прибежал с «войны», протопал по крыльцу и скрылся в доме, порождая душе отца смутное чувство тревоги. Сейчас парнишка в горницу войдёт, спросит папку, потом по глупости своей сболтнет про виноград и всё – идиллия накроется вот этим тазиком. Через минуту-другую теща в баню ворвётся, как солдат врываётся во вражеский блиндаж. И раздастся первый заполошный крик, похожий на взорвавшуюся гранату. Всё уже известно, всё знакомо как в самом худом, провинциальном спектакле.

Не понимают Ромку, нет. И никогда не поймут, вот что горько осознавать. Тёща – ладно, старая карга, но ведь и жена не могла постигнуть ни хрена. Жена его, Глафира, которую он по причине любви переименовал в Графиню, была потрясена до глубины души. Особенно в первые месяцы совместного проживания, когда она прихватывала мужа босиком в тазу с виноградом. Графиня, забывая моргать, смотрела стеклянно-голубыми «пузырями», готовыми лопнуть от изумления, а затем с ядовитой заботою спрашивала:

– Позвонить?

– Куда? – уточнял он, переставая давить виноград. – В дурдом, куда же. Пускай приедут.

– Ну, а что? Пускай! – Он пожимал плечами. – Мы с ними дёрнем по стопарю. Ты ведь брезгуешь, Графиня. Да?

– Я не брезгую. Я просто не потребляю. Не то, что некоторые. Как жеребцы на летнем водопое.

Он хохотал, глядя под ноги, – там собиралось прозрачное сусло.

– Что б ты понимала, курица?

– А ты, петух? Ты много понимаешь?

– А как будет правильно? – спрашивал он. – Петух? Или питух. Через «е»? Или через «и». Если «питух», то я понимаю…

– Петух у нас теперь стал через «и»? – Графиня усмехалась. – А курица? Через «е»? Эх, ты, грамотей. Лучше помолчи, сойдёшь за умного.

И он действительно молчал несколько минут, сосредоточенно давил виноград, глядя под ноги. В эти минуты он был добродушным, ласковым – зеленоватые глаза-виноградины светились необычайной нежностью. Высоко поднимая колени, он будто босиком шёл в сторону своей далёкой и милой родины.

– Согласно древним поверьям, – говорил он, ненадолго останавливаясь в пути, – виноград должны давить самые красивые девушки на свете.

– Ну, так что ж ты, милый, оплошал? – Жена подбоченивалась. – Надо было девок с собою притащить.

– Графиня! Так ты же у меня ревнивая до ужаса. – Ромка снова начинал шагать по винограду. – Ты же меня загрызёшь, если я на сторону даже посмотрю, а не то, что схожу. Так что давай, рожай мне поскорее – самых красивых на свете.

– Ага. Как только, так сразу, – ворчала жена, отворачиваясь. – Как только бросишь пить. Понятно?

Сверкая возбуждёнными глазами, Ромка выходил из тазика, где после отжима винограда уже почти по щиколотку накопилось багряное сусло – вкусный виноградный сок.

– На, попробуй. – Он протягивал кружку. – Шикарная штука.

Жена брезгливо морщилась. – Премного благодарны.

– Ну, мне, значит, больше достанется. – Запрокинув голову, он пил, утробно ухая крупным кадыком. – Ой, как здорово…

Так начиналась нежная поэзия Ромкиной выпивки, постепенно переходящая в грубую прозу. Кроме винограда, он приносил и в бане прятал поллитровку белой, разбавлял свежим соком и потихоньку зубы полоскал. И всё-таки он не был горьким пьяницей. Его корабль, как сам он говорил, месяцами мог стоять в «сухом доке». Он всё ещё надеялся, что жена родит ему красивую дочурку. Но вечно сердитая, недовольная чем-то Графиня так никого и не родила больше – не захотела, как будто чуяла, что семейный очаг недолго будет их согревать. После того, как Советский Союз развалился, Ромка Беженуца укатил в сторону своей далёкой, таинственной Бессарабии.

Зимнее солнце, почти не греющее, уже опадает на далёкие горы, стоящие в туманном мороке. Синеватые, продрогшие берёзы под окном начинают растворяться в предвечернем сумраке. И только сбоку – между домами – расплескалось красное вино заката, понемногу впитываясь в белую скатерть сугробов.

Собираясь уходить, Эскулапиков поднялся. Кругами походил по комнате Порфирьевича, рассматривая полки с книгами – их тут много. На стенах развешаны в рамках почётные грамоты с гербами и печатями РСФСР. Чёрно-белые фотографии. Карта бывшего Советского Союза. На журнальном столике фальшивой позолотою мерцает полуоблезшая статуэтка с гравировкой: «Победителю конкурса «Золотое перо». Угловое окошко до половины запаяно льдом, между стёклами виднеется пакет с пельменями, кирпичик сливочного масла – холодильник сломался.