Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

Кстати, только что звонили из Москвы, из Академии наук. Американское физическое общество обратилось опять-таки к Президенту России и в Президиум Академии с просьбой произвести независимое расследование по делу сибирского ученого. Американцы пишут, что аналогичные работы ведутся во всех развитых странах мира…

— Ну и что делать? — рассказав все это, тихо спросил Марьясов у Анны Константиновны и почему-то довольно неприязненно посмотрел на Ивана. — Вы там с шумом и криками третий день что-то сочиняете. Я не могу запретить, если будет польза — пишите… Но вы уверены, что поможет? Не лучше ли найти хорошего адвоката и объяснить ему все на пальцах? — Он снова перевел взгляд на Анну Константиновну. — Впрочем, вы это сумели бы сделать лучше, я забыл, что Ваня не физик…

Муравьева спросила:

— А какую позицию занимает Кунцев? Ведь Алексей Александрович ныне его сотрудник, и от его позиции…

Марьясов странно улыбнулся:

— Иван Иосифович в больнице третий день… Так сказать, на профилактике. — И снова неприязненно покосился на Гуртового. — Нужен молодой адвокат. Цепкий, умный. Деньги мы найдем. Но его должны нанять вы! Молодежь! Ведь он ваш руководитель, черт возьми! Поняли?

Иван поднялся и одернул пиджачок. Он то бледнел, то краснел.

— Я пойду… Мы… мы сделаем все возможное.

Когда молодой ученый ушел, Марьясов процедил:

— Когда так говорят, ничего не делают. Анна Константиновна, ищите юриста. Мне нельзя. Говорю честно. — И он шлепнул ладонью по медной шее, которая, как и лицо, была вся в морщинах, как у моржа.

Анна Константиновна прекрасно понимала: у директора сложнейшее положение. Многие знали: Марьясов в защиту Алексея Александровича письмо академиков не подписал, но на запрос ФСБ еще месяц назад отправил заключение, что в действиях бывшего сотрудника Института физики никакого криминала нет. Но почему же органы ФСБ так круто завернули гайки в деле Левушкина-Александрова? Что-то новое выяснилось? Или из упрямства? И что это за два академических института, которые дали убийственные заключения?

Алексей Александрович лежал с закрытыми глазами. Он был истерзан сомнениями и страхами, от которых никуда не денешься… Шутки шутками, а могут и упечь лет на двадцать. Его не допрашивали уже неделю. Правда, две ночи опять катали в автозаке, измучив до предела.

От жены принесли передачу: сигареты россыпью (здесь только так!), красные яблоки апорт и сухари в прозрачном пакете. В записке, которая была приложена (не изъяли!), Бронислава писала: «Мы с мамой не верим в наветы, мы надеемся: скоро справедливость восторжествует, среди работников ФСБ есть честные люди». Наверное, последние слова и спасли записку.

Молодые люди в камере относились к Алексею Александровичу хорошо. Он раздал им яблоки, они угостили его коньяком (и где взяли?!). Все они ожидали скорого суда, но, кажется, не особенно тряслись. У коммерсантов и адвокаты умные, да и статьи УК, по которым их зацепили, зыбкие. Единственное, что огорчило всех: вдруг перестал показывать телевизор. Шла сплошная рябь. Неужто из-за шума, который подняли журналисты вокруг дела о «китайском шпионе», теперь всем страдать? Один из соседей по нарам (на его босых ногах синей тушью выколоты цепи, а спит он, привычно положив руки поверх одеяла) прозрачно попенял Алексею Александровичу:

— Без тебя было веселей.

На что, правда, внимательно глянув на него, некий амбал с золотой цепью на шее, которую он, выходя на прогулку, забирал в рот, буркнул:

— Тебе скучно, лапоть?

— Нет, ничего! — сразу замельтешил исколотый. — Там бабы иногда голые ходят.

— Я тебе картинку подарю. «Неизвестную» Крамского видел? Так вот, она, только голая, сидит в тарантасе. Парни на компьютере сделали.

Что же касается новостей, то они все равно доходили — через адвокатов, от конвоиров, из газет, которые тайком все-таки попадали в камеру. Здесь мигом все узнали и про обращение американцев, и о мнении «механиков» из тайги, и о том, что студенты университета — около семисот человек пикетируют подъезды и выезды из Академгородка с требованием, чтобы местные ученые высказали свое мнение.

Наконец, Алексею Александровичу сделали царский подарок — вручили целое полено свернутых туго городских и областных газет. На первых полосах поверху шли жирные заголовки:

Все-таки впечатляет. Лет десять назад и помыслить о таких публикациях было нельзя.

— Держи хвост пистолетом! — сказал амбал с золотой цепью. — Когда такая слава, прибить не посмеют.

— Какая слава… — скривился Алексей Александрович.

— А как же не слава? Послушай. — Амбал кивнул в сторону темного окна.

И надо же, откуда-то издали, с улиц донесся звериный рев:

— Свято-ого запря-ятали в гро-об!.. Вы, свободы, гения и славы палачи!.. Александрыч, держись!

Господи, Кукушкин! Зря он, еще арестуют.

— Проведи-ите меня-я. Проведи-ите меня к нему… Я хочу ви-идеть этого человека…

— Есенина читает, — растерянно пробормотал профессор.

— Знаем! — коротко отозвался «с цепями на ногах», в украинской расшитой рубашке. Глянув на дверь, громко запел:

Алексей Александрович прежде не особенно любил стихи Есенина, они ему казались сусальными, слишком раскрашенными. Но строчки: «Оттого и дороги мне люди, что живут со мною на земле…» — здесь, в тюрьме, раскрылись вдруг иначе. А ведь, в самом деле, там, куда мы уйдем, не цветут чащи, «не звенит лебяжьей шеей рожь». Вот и дороги все, кто рядом с тобой еще жив.

Все те, с кем он сидит в камере, в кого круглые сутки уставлен невидимый чужой глаз, для кого из железной двери три раза в сутки с лязгом отпадает столик, как скатерть-самобранка, и кому из коридора подают хлеб, кашу, в огромном чайнике кипяток, хотя у соседа с золотой цепью имеется свой кипятильник, — каким-то образом разрешили… Но дороги не только те, кто с тобой рядом в СИЗО.

«Почему же я так мало обнимал сына, не говорил с ним о вещах более серьезных, чем мотороллер или кожаная куртка? О вечности, о хаосе, о живом веществе? О любви, да, почему нет? О девушках, о поэзии, рыцарском кодексе чести, о жертвенности? И почему так мало общался с матушкой? И даже с Брониславой… Ведь и ее, культурно неотесанную, но сильную, страстную, можно хоть как-то было образовать, чтобы она не вызывала недоумение у окружающих… Дело даже не в том, что она, как говорится, бросает некую тень на меня… Случаются же минуты раскаяния у нее после очередного идиотского поступка, значит, идет внутри ее души борьба. И даже если ты любишь Савраскину, что же, у тебя настолько узка душа, что не можешь по-человечески вести себя с Брониславой? Постель — это еще не близость… Особенно пьяная постель… Скотный двор… Когда ты в последний раз с ней на концерт симфонического оркестра ходил? А у нее, между прочим, неплохой слух. Прокрутив упрямо раза три дома Патетическую симфонию Чайковского, готовясь к походу в филармонию, она после концерта вполне точно отметила, что скрипки во вступлении сфальшивили…