Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

А ученики твои? Ваня Гуртовой, который восхитил тебя еще во времена своей учебы в университете, — молчун, предельно скромный мальчик. А вот спросишь — поднимется, одернет пиджачок (или что-то вроде френча он тогда носил) и негромко объяснит наилучшее решение задачи… А Женя Коровин, бородатый выпивоха, холостяк, пропахший плесенью, как старый гриб?.. Молчит-молчит, пыхтит-пыхтит и вдруг такую потрясающую мысль выскажет… А Живило Артем мастер на все руки. Мгновенно соображает, красив, не без самоуверенности, конечно… Давно ли ты с ним говорил? А ведь когда он был твоим аспирантом, как вы грандиозно фантазировали о вариантах зарождения жизни в космосе…

А Генрих Вебер, нынешний аспирант? Хоть и железных немецких кровей, но как долго он не мог объясниться с Таней Камаевой. Ты их свел на пикнике, который организовал Артем на берегу Маны. Заметил, как Генрих смотрит на Таню, соединил их руки возле костра и попросил, глядя в огонь, сказать мысленно: „Мы навсегда вместе“. И он тебе навек благодарен. Может быть, только того не подозревает, почему столь настойчиво ты принял участие в их судьбе. Да потому, что помнил о своей беде студенческих времен…

А девочка с пятого курса, похожая на Галю Савраскину?.. Когда ты рассказываешь особенно интересный материал (например, об опытах японцев с перепелами в космосе: родившийся в невесомости перепеленок не может научиться летать! А мама там летает!), то неотрывно смотришь на нее, и она смотрит с восхищением на тебя… Ты хоть спросил как-нибудь, как она живет, в каких условиях, какие у нее мечты?

А Кукушкин, громогласный Илья? У него бледная, худенькая жена, детей нет… Она, кажется, работает в библиотеке, а для него Институт биофизики, лаборатория Левушкина-Александрова — единственный свет в окошке. Когда ты с ним о ЕГО жизни говорил?

Что за небожитель, в тридцать семь лет с пепельным лицом одевшийся в тогу? Если у тебя уже перестали рождаться новые яркие идеи, если перегорел, так молодым помогай придумывать! Расти сына! Боже мой, теперь я понимаю, почему меня всегда трогала прощальная ария художника в опере „Тоска“, когда он поет что-то вроде „и никогда я так не жаждал жизни…“ Стоило попасть в тюрьму — и ты тоже вдруг оценил красоту и жар жизни. Господи, выйти бы отсюда!»

— Алексей Александрович! А, Александрович?

— Да-да?

— Рассказал бы что-нибудь. Вот в Китае был, как они? — это спрашивает певец с цепями на ногах. — Лучше нас живут?

— Поднимаются, — ответил Алексей Александрович. — Как дрожжи на сахаромицетах…

Скорее всего собеседник не знает, что такое сахаромицеты, но мысль понял.

— И ведь маленькие такие, а смотри ты! — И вдруг мужичок заржал. — А знаешь, как по-китайски Дон Жуан?

— Нет, — ответил ученый. — Разве не Дон Жуан?

— Бляо Дун! — выпалил тот.

Алексей Александрович изобразил улыбку, чтобы не обижать человека. Он это слышал раз сто.

— Но, между прочим, — начал он всерьез рассказывать, обхватив кулаком нос, — многие имена великих людей на иных языках, в иных культурах звучат иначе. Например, помните, был Авиценна?

— Конечно, — ответили два-три голоса. — Врач.

— На самом деле его звали Абу али Сина. Так же и Конфуций, если точно воспроизвести… — Он рассказывал им очевидные вещи, но, видимо, достаточно интересные для них, и только сейчас обратил внимание: за спинами молодых людей поодаль, под окном, сидит, поджав по-турецки ноги, скуластый мужчина лет тридцати — то ли татарин, то ли бурят. И, слушая профессора, время от времени хмуро кивает. Наверное, в рассказах Алексея Александровича для него ничего нового нет.

Один раз даже поправил негромко:

— Насколько я помню, не Альберт — Анри Бейль?

— Да, да, — покраснев, согласился Алексей Александрович. Он оговорился, называя подлинное имя писателя Стендаля, потому что думал совсем об иных вещах — вспоминал, как проводили обыск у него дома и как мать на все это смотрела. — Вы правы.

Скуластый молчун махнул рукой: мол, мелочи, ерунда. А во время обеда, когда они мягкими алюминиевыми ложками выгребали кашу из плошек, пробурчал:

— Я вот подумал: когда все обойдется, вам надо уехать ко мне.

— Это куда? — спросил Алексей Александрович, удивившись спокойной вере нового товарища в то, что они оба выйдут из тюрьмы.

— Это север нашей области, река Кандара. Там мой рудник. Фамилия моя Катраев. Эмиль Васильевич. К сожалению, золото в основном осталось только сульфидное. Но есть же метод обогащения бактериями?

— Конечно, конечно! — закивал Левушкин-Александров. — Но для этого надо строить целую линию! Это же при высоких температурах и давлении делается, с подкормкой… Опять же бактерии эти живут в серной кислоте, значит, нужна химзащита…

— Это я все знаю, — сказал хозяин рудника. — У меня был главный инженер, его убили. Не успели мы. А деньги есть, купим линию.

«Но за что же вы сюда попали?» — подумал Алексей Александрович, не решаясь спросить.

И Эмиль Васильевич, как бы отвечая на его невысказанный вопрос, рассказал, что его заподозрили в убийстве собственного сотрудника, упомянутого инженера, с которым они вместе начинали дело.

— Разумеется, милиция понимает: при любых резонах мне не было смысла убивать друга и компаньона, тем более что я неплохой организатор, но никакой ученый. Я теперь без него как слепой. Старыми методами вымывать это два-три граммах на тонну… — Он вынул из кармана бумажную салфетку и вытер ложку — Наверняка это конкуренты на меня стукнули. Один раз уже сажали. Но я не сломаюсь. Я через верного человека письмо переслал мэру Москвы… Мы дружим… Он знает, что я честен… Еще немного, еще чуть-чуть. Так что, если поможете мне, я дам денег на вашу «Трубу» и на что хотите. Но для этого вам придется минимум год у меня на руднике поработать с наладкой линии. Как?

— Я подумаю, — ответил Левушкин-Александров, снова втайне радуясь спокойной уверенности нового знакомца в том, что их освободят. «Но, если освободят, я, наверное, просто уеду к чертовой матери — в Америку или Англию!» Однако этого он Катраеву не сказал. Присев на его кровать, хотел было поговорить с ним подробнее о методах обогащения бедных руд, но дверь в камеру с лязгом отворилась и появившийся надзиратель буркнул:

— Профессора требуют.

Два молодых человека в штатском повели его по длинному, хорошо освещенному коридору нового корпуса, затем — через железные двери с часовыми — вверх по ступенькам, и далее снова по коридору, и снова через железные двери. Наконец, начался свежий линолеум — не бетон под ногами, стены зеленой масляной краской покрашены, а вот и деревянная, совершенно не тюремная дверь. Ее открывают — и узник входит в кабинет.