Роман Солнцев - Полураспад. Очи синие, деньги медные. Минус Лавриков. Поперека. Красный гроб, или уроки красноречия в русской провинции. Год провокаций

В школе Андрей не блистал знаниями, а здесь не пропускал ни одного занятия — не только сольфеджио и прочие обязательные уроки, но и бегал на класс композиции, он помнил — Паганини был еще и композитор… И профессор Куликов поощрял Сабанова — и Андрей делал, по словам учителя, грандиозные успехи, играл соло на студенческих вечерах… Но неожиданно Куликов упал на лестнице консерватории, умер от разрыва сердца. А новый учитель — старец Рокетский со впалыми щеками (они у него как эфы на скрипке) из Одессы — сказал, что Андрей не так держит пальцы, слишком шикует смычком, надо строже:

— De'tache', если оно связное, должно быть плотным, как кирпич (это про серию кратковременных штрихов смычком)… А пиано не должно быть рыхлым, как сидение дивана… — Одним словом, начал переучивать. И дело у Андрея пошло наперекосяк.

И не с кем было посоветоваться. Друзья-завистники с ухмылкой отворачивались: каюк любимцу Куликова… Ему б уехать в Ленинград, где командуют несколько «куликовцев», но Андрей нерешителен… А дома в селе трагедия — даже письма получать оттуда мучительно… Сабанов-старший, служивший в милиции райцентра небольшим начальником (пожалуй, даже сейчас Андрей затруднился бы назвать должность), был уволен по причине задиристости: толкнул кулаком в грудь сослуживца, который ругал Сталина. Старику бы радоваться, что теперь сокращения проводятся тихо, без расстрелов (вон что пишут про его любимые 30-50-е годы!), а он запил. Еще вчера ходил надутый, важный, подолгу отчитывал пьющих плотников, заваливших улицу обструганными бревнами, а теперь сам стоял у какого-нибудь оврага, глядя вниз, покачиваясь и скрежеща зубами. То ли от срама сгорал (отстранили от власти! Люди могут подумать: тоже — из-за пьянства! А его — по политическим мотивам!), то ли не представлял себе, каким еще делом может заняться — власть, даже маленькая, многих в России развратила…

Мать Андрея, тихая ласковая женщина, призывала к смирению, указуя на иконы, лила слезы, уговаривая Михаила Илларионовича не писать больше никуда писем, а он писал. Наконец, отца устроили на работу по линии сельского хозяйства в райисполком, но он продолжал оскорбленно отчуждаться от мира. Андрею еще в школе было совестно за него — надо же, уважает кровопийцу в кителе! Портрет его держит в избе над столом…

Сестра Андрея Лена (она старше его) с радостью уехала в областной город, вернее даже — в закрытый пригород на окраине, куда и при желании приглашающей стороны не всегда и всякого пустят — вышла замуж за инженерафизика Диму. Отец пару раз наведывался за сорок километров пьяный на КП, показывал стертые красные корочки, но его вежливо разворачивали обратно, в родимое Старо-партизанское. Правда, иногда дочь сама являлась, привозила диковинные в те времена в сибирской тайге апельсины…

К Адрею же в городе отец не заезжал — не тем занимается волосатый сын. Когда Андрея с четвертого курса консерватории забрали в армию, в пехоту (пойти в военный оркестр он не захотел — и поступил, упрямец, глупейшим образом!), то узнал из писем матери: Сабанов-старший едва не умер, сильно болел, говорить не мог — только мычал. Но зато, как писала мама, прекратил пить водку — засел сочинять самую правдивую историю современной России, за каким занятием и застал его сын, вернувшись из армии.

Важный, лысый, в очках, как тот говорун с бумагой из детского приюта, отец показал сыну пять школьных тетрадок: там все было расписано по годам — участие М. И. Сабанова в войне… участие М.И. Сабанова в восстановлении народного хозяйства страны… борьба М. И. Сабанова с хулиганами и ворами… В последней главе он, как истинный сталинец, проклинал за распад СССР Горбачева и Ельцина… Анафема, писал он, «Иуде с отметиной»… Анафема — «Беспалому»…

Дочь звала, и мать не раз предлагала старику перебраться в закрытый город — там снабжение лучше, нет преступности, да и некому водиться с народившимся внучатами. Но отец бунтовал в своем райцентре, где даже элеватора нет, зерно возят в соседний район, а имеется лишь воняющий на всю округу рыбзавод да не менее вонючая маслобойня… Сабанову-старшему все мнилось — вспомнят о нем, вспомнят и с пионерами под оркестр придут, попросят прощения. Но никто к нему не приходил… бывшие секретари райкома все куда-то подевались — говорили, в бизнес ушли… И наконец, старик согласился-таки переехать к дочери как в изгнание — и то лишь ко времени, когда волна бедности и бандитизма достигла и секретных зон. Мать увезла его, почти уже невменяемого, жалкого, что-то невнятно бормочущего, с мокрыми кривыми, как волнушки, губами, за колючую проволоку.

А Андрей… что Андрей? Да ну его как пистон под курок, и вообще всех этих музыкантов и поэтов! Михаил-то Илларионович мечтал: сын станет генералом и всем врагам великой страны покажет, где раки зимуют… Надо — и до Индии дойдет. Правильно призывает политик Жириновский. Даже не верится, что у Андрея отец с такими смешными взглядами… Если бы старик нал, что для сына тягчайшими днями в жизни оказались именно два года в армии. И не из-за учений на морозе, не по причине чистки сортиров и не по причине прочих прелестей службы. Нет. Из-за хамства полу-офицерья, из-за унижений и поборов, которым «деды» подвергают первогодков, из-за страшного закона: «Молчать, пока зубы торчать!..» А уж юмор армейский! Андрей никогда не забудет:

— Девушка — консервная банка, один раскрывает, другие пользуются.

— Что такое девушка? В 16 лет — дикая, как Австралия, в 17 — жаркая, как Африка, в 18 лет — открытая, как Америка, в 19 лет — разбитая, как Германия.

— Лучше слышать вой шакала, чем клятву девушки.

— Снимай ремень и бей в п-здень… Ха-ха-ха!.. Га-га-га!.. Гы-гы-гы!.. — Самые низменные чувства вместе с черными кишками через рот выворачивает эта армия. Правда, говорят, в войну иначе…

Отец мог бы рассказать — он-то совсем юнцом попал на фронт, в 1944-ом. Но уже вряд ли расскажет — Андрей для него стал чужим, можно сказать, политическим противником, понимаете ли (его любимое выражение «понимаете ли»). После развода сына (и кого узнал о разводе? Наверно, земляки из села, заезжавшие к Андрею переночевать, доложили…) прислал писульку с каракулями, напоминающими колючую проволоку: «Как можно рушить ячейку государства?! Это влияние буржуев с их „свободой“ любви!..» Андрей отбрил в ответ: «А как же тогда твой Ленин и его отношения при живой Крупской с красоткойреволюционеркой Инессой Арманд?»

Лысый угрюмый батя не ответил. И более не писал сыну. Верно, окончательно и бесповоротно обиделся на сына. И теперь сочиняет, как Пимен, шестую тетрадь — про Чубайса и прочих демократов…

И остался Андрей один-одинешенек в России. Где друзья по консерватории? Самые талантливые — опять-таки в Питере и в Москве. А с бездарностями встретиться, водки купить? Захохочут, как вороны: «Снизошел?! Ну и чем ты лучше? Сшибаешь, как и мы, червонцы…»