Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

…Поэтому Орито крадется вдоль стены. Вскоре до нее доносятся голоса и запах табака. Она скрючивается в тени большой бочки.

– Еще угля? – лениво тянет кто-то. – У меня уже яйца в ледышки превратились.

Слышно, как высыпают уголь из ведерка.

– Все, кончился, – говорит тонкий голос.

– Бросим кости, – предлагает тягучий, – кому достанется великая радость идти за углем.

– Ну скажи, – вступает третий голос, – какие у тебя шансы отогреть свои ледышки на Одарении в Сестринском доме?

– Не слишком хороши, – признается тягучий. – Всего три месяца назад мне досталась Савараби.

– А мне – Кагэро в прошлом месяце, – говорит третий голос. – Так что я в хвосте очереди.

– Новую сестру наверняка выберут, – произносит третий голос, – так что нам, послушникам, всю неделю рассчитывать не на что. Гэнму и Судзаку всегда первыми хотят целину распахать.

– Это если господин настоятель нас не навестит, – замечает протяжный. – Мастер Аннэй говорил мастеру Ногоро, что Эномото-доно дружил с ее отцом и выступал за него поручителем перед заимодавцами. Поэтому, когда старик пересек реку Сандзу, вдова оказалась перед выбором: отдать падчерицу на гору Сирануи или потерять дом вместе со всеми потрохами.

Орито об этом не задумывалась. А ведь правда, скорее всего, так и было. От этой мысли ей становится дурно.

Третий голос восхищенно хмыкает:

– Мастер-стратег наш господин настоятель…

Если бы можно было разорвать этих людей и эти слова на мелкие клочки, словно листы бумаги…

– Зачем столько стараний ради самурайской дочки, – спрашивает тонкий голос, – когда он может выбирать во всех борделях Империи?

– Да потому, что она повитуха, – отвечает тягучий. – Может, при ней не будут столько наших сестер и Даров помирать при родах. Говорят, она вернула с того света новорожденного сына градоправителя Нагасаки. Он уже холодный был и синий, а сестра Орито снова вдохнула в него жизнь…

«Так что же, – изумляется Орито, – из-за одного этого случая Эномото притащил меня сюда?»

– Не удивлюсь, – продолжает тягучий голос, – если она исключение.

– То есть, – спрашивает третий, – даже господин настоятель ее не уважит?

– Сама себя-то она не сможет уберечь от смерти в родах, верно?

«Не слушай, – приказывает себе Орито. – Что, если он ошибается?»

– А жаль, – говорит тягучий. – Она милашка, если на лицо не смотреть.

– Заметьте, – говорит тонкий, – пока не найдут замены Дзирицу, нас одним меньше будет…

– Мастер Гэнму запретил, – вскрикивает тягучий, – даже имя этого предателя поминать!

– Запретил-запретил, – соглашается третий голос. – В наказание пойдешь за углем!

– Да мы же собирались кости бросить…

– А, это было до того, как ты провинился. Уголь неси!

Дверь с треском распахивается; шаги со злостью хрустят по снегу в направлении Орито; она в страхе сжимается в комочек. Молодой монах останавливается почти вплотную к ней и снимает крышку с бочки. Слышно, как у него стучат зубы. Орито утыкается себе в плечо, чтобы скрыть пар от дыхания. Монах бросает уголь в ведерко, кусок за куском…

«Сейчас заметит, – трясется Орито, – сейчас заметит…»

…Но он отворачивается и снова уходит в караулку.

Удача, накопленная за целый год, потрачена в один миг – сгорела, словно бумажка с молитвой.

Орито отказывается от мысли выбраться через Большие ворота. «Веревку бы», – думает она.

Сердце все еще частит от страха. Орито выскальзывает из глубокой лиловой тени через очередные лунные ворота в следующий двор, между Залом для медитаций, Западным крылом и наружной стеной. Гостевой корпус – зеркальное отражение Сестринского дома; здесь размещают мирян из свиты Эномото, когда господин настоятель приезжает в монастырь. Им, как и монахиням, запрещено покидать отведенные для них помещения. В Западном крыле, насколько поняла Орито, хранятся различные припасы, там же размещаются кельи тридцати-сорока послушников. Кто-то из них сейчас крепко спит, а кто-то, может, и нет. В северо-западной четверти – апартаменты господина настоятеля. Всю зиму это здание пустовало, но Орито слышала, как ключница говорила, что надо бы проветрить простыни, которые хранятся в тамошних шкафах. «А из простыней, – осеняет ее, – можно связать веревку».

Она крадется по дну канавы между наружной стеной и Гостевым корпусом…

Из дверей доносится тихий смех и сразу же затихает. Голос мужской, молодой.

Судя по гербу и качественным материалам, это и есть дом господина настоятеля.

Орито вылезает из канавы и, с трех сторон уязвимая для взглядов, подходит к двери.

«Хоть бы открылась, – возносит она молитву предкам, – хоть бы открылась…»

Дверь закрыта прочными ставнями для защиты от горной зимы.

«Нужны молоток и долото», – думает Орито. Она обошла почти весь монастырь, но так и не приблизилась к свободе. «Двадцать лет в наложницах, потому что не хватило двадцати футов веревки».

По другую сторону сада камней – Северное крыло.

Орито слышала, там живет Судзаку, рядом с лазаретом…

«А лазарет – это больные, кровати, простыни и сетки от мошкары».

Соваться внутрь – безумный риск, а что еще остается?

Дверь плавно скользит в сторону и вдруг издает протяжный скрип. Орито задерживает дыхание, ожидая услышать бегущие шаги…

…Но ничего не происходит. В бездонной ночи снова все тихо.

Орито протискивается в щель; дверная занавеска задевает ее по лицу.

В отраженном свете луны смутно проступает небольшая прихожая.

Запах камфоры подсказывает, что лазарет – за дверью справа.

Слева – еще одна дверь, ниже уровня пола, но интуиция говорит: «Нет»…

Орито открывает правую дверь.

Темнота распадается на плоскости, линии и поверхности…

Слышно, как шуршит набитый соломой футон и как дышат спящие.

Слышны голоса и шаги: приближаются двое или трое.

Пациент, зевая, спрашивает:

– Кто тут?

Орито отступает в прихожую и прикрывает за собой дверь лазарета. Потом осторожно выглядывает из-за скрипучей двери. Меньше чем в десяти шагах от нее – человек с фонарем в руке.

Он смотрит в ее сторону, только свет от фонаря ему мешает.

В лазарете уже наверняка слышен голос мастера Судзаку.

Бежать некуда, разве что в низкую дверь.

«Наверное, это конец, – дрожа, думает Орито. – Наверное, это конец».

В Скриптории все стены от пола до потолка занимают полки со свитками и рукописями. По ту сторону низкой двери кто-то, споткнувшись, ругается вполголоса. Орито со страху влетела в хранилище, даже не проверив, есть ли там кто-нибудь. Двойной светильник озаряет два письменных стола. Язычки огня облизывают подвешенный над жаровней чайник. В боковых проходах найдутся укромные уголки, где можно спрятаться. «Но укромные уголки, – думает Орито, – легко могут стать ловушкой». Она идет к другой двери, за которой, наверное, покои мастера Гэнму, и оказывается в круге света. Страшно покинуть пустую комнату, страшно и остаться, и повернуть назад. В нерешительности Орито опускает взгляд на лежащую на столе рукопись. Со дня похищения она не видела письменных знаков, если не считать свитков на стене в Сестринском доме, и, несмотря на опасность, изголодавшаяся по чтению дочка ученого врача заглядывает в документ. Это не сутра и не проповедь, а недописанное письмо, выполненное не витиеватым почерком образованного монаха, а скорее как будто женской рукой. Прочтя первый столбец, Орито уже не может остановиться, читает второй и третий…