Герчо Атанасов - Провинциальная история

Проблема положительного героя остается первостепенной для современной болгарской литературы, проводимые ею «поиски человека» по многочисленным переводам знакомы и советскому читателю. Павел Вежинов, которого интересуют перспективы человеческого духа, то, каким может быть человек, создает — в «Барьере» — романтически приподнятый, вознесенный над землей образ Доротеи, Богомил Райнов и Станислав Стратиев стараются отыскать неиссякающее духовное начало в самой толще повседневной жизни, в людях на первый взгляд обыкновенных и неприметных — таковы Виолетта из «Черных лебедей» и Сашко из «Короткого солнца». Герчо Атанасов в этом же направлении идет, как нам кажется, очень трудным, но и весьма плодотворным путем: он не только выводит свой идеал из непосредственного, эмпирического материала будней, тем самым сообщая ему жизненную силу, но и показывает его в активном действии, создает образ человека, способного вести творческий, взаимообогащающий диалог с жизнью.

Нравственная победа Дженева над Караджовым в романе несомненна, но не только в ней дело, значение центрального конфликта гораздо шире. Ведь Христо Караджов никогда, собственно, и не сомневался в моральном превосходстве Стоила, к которому неизменно чувствовал «тайное и глубокое уважение». Недаром мелькает у него иногда шальная мысль плюнуть на свои блестящие планы и подать бывшему другу руку. Вместе с тем Караджов твердо убежден, что Дженев — человек нереальный, увлеченный собственными миражами. Беда Караджова в том, что он, с виду воплощение оптимизма и казенной бодрости, на самом деле проникнут глубоким социальным пессимизмом. О своем неверии в сознательность масс он заявляет открыто, а в глубине души и вообще считает, что жизнь как двигалась, так и будет двигаться вечными двигателями: эгоизмом, корыстью, личной выгодой.

Какая-то доля житейской — а посему очень мелкой — правды в рассуждениях Караджова имеется. Действительно, таким людям, как Дженев, нелегко в жизни: окружающие нередко считают их чудаками, начальство не всегда жалует. Вот ведь и первый секретарь окружного комитета партии Бонев, человек умный и честный, долго колебался, прежде чем поддержать Стоила, ершистость которого ему известна. Тем не менее он приходит к принципиальному выводу, что наступил такой момент, когда как раз «трудные» люди и нужны, и встает на сторону Дженева. Завод поддержал Стоила еще раньше. Предложенный им путь преобразований оказался единственным выходом из создавшегося положения — и в отношении нравственном, и в практическом, так как политика «административного героизма» начала давать обратный экономический эффект. Сама жизнь, которой нужны настоящие, заботливые хозяева, потребовала к себе Стоилов Дженевых.

Именно признание дженевских «чудачеств» жизнью выбивает из колеи Караджова. Достаточно вспомнить, сколь болезненной оказалась для «режиссера провинциального фарса», как он сам себя называет, не предусмотренная «сценарием» расстановка действующих лиц: возле Дженева все настоящие заводские люди, а возле самого постановщика — одни подхалимы. Человек сиюминутный, привыкший к лавированию, но не привыкший к дальним размышлениям, Караджов в конце книги, несмотря на внешнее преуспеяние, начинает чувствовать себя шатко, неуверенно, И когда он шутит, что у него «практически нет врагов, если не считать одного весьма благородного противника из провинции», то сам прекрасно знает, что это неправда. Уже появились у него противники и в столице — от жизни ведь никуда не скроешься.

Христо Караджов — явление сложное, новый социальный тип, выросший в ходе стремительного индустриального развития крестьянской в прошлом страны. На страницах болгарских книг мы уже встречались с вчерашним крестьянином, ставшим рабочим или интеллигентом. Г. Атанасов в центр своего исследования ставит вчерашнего крестьянина, оказавшегося на командном посту. В конце книги Караджов, уже заместитель генерального директора крупного объединения, посматривает на кресло замминистра, и при его хватке до кресла этого действительно рукой подать, во всяком случае, позу «заботливого государственного мужа» он уже принял и в высших кругах, что называется, освоился.

В этом образе писатель словно бы сфокусировал опасности, подстерегающие при столь стремительном восхождении неопытного руководителя — а под опытом Г. Атанасов разумеет не только практические навыки, но и оснащенность духовную. Герои романа много говорят о Караджове, сходясь на том, что он хищник и карьерист. И пожалуй, лишь для Дженева, всегда верившего в караджовские поражения больше, чем в его успехи, «феномен Караджова» гораздо сложнее. Он много думает над тем (и мысли его, видимо, совпадают с авторскими), как могли несомненные достоинства этого человека — живой ум, размах, широта натуры, граничащая со своеобразным благородством, — обернуться недостатками, даже прямым злом. «Вместо дальновидности — легкомыслие, вместо вдумчивости — поспешность, вместо естественного демократизма — склонность к самоуправству и своеволию. Все это было знакомо Дженеву из теории, но он не ожидал, что данный случай окажется таким запутанным и опасным в жизни. Набросать схему ничего не стоит — гораздо трудней наблюдать эту схему в действии, обросшую намерениями и страстями, побуждениями и расчетами, — то есть проследовать за самим Христо Караджовым и установить четкую границу: досюда хорошо, а начиная отсюда — плохо».

Писатель старается понять Христо Караджова в его реальной противоречивости, реализовать сложность его характера художественно — через динамику поступков, в пластике повествования, рассказывающего о том, как «чин» постепенно стирает личность, как погоня за успехом приводит к опустошению души человека интересного и даровитого. Ведь Караджов не мещанин, не стяжатель, увлеченный идеалами потребительского счастья. Все те блага, которых он так азартно домогается — большие посты и деньги, роскошные машины, квартиры и прочее, — для него в значительной мере лишь символы, знаки того, что жизнь его отметила и признала. Потому так болезненно и воспринимает Караджов, в своей духовной безграмотности не умеющий отличать подлинные ценности от мнимых, нежелание близких людей признать значимость его завоеваний.

Особенно остро переживает он разрыв с сыном. Все его попытки сближения и отцовские внушения — именно потому, что делались они с позиций мелко житейских, — встретили решительный отпор. Пораженный душевной слепотой, Караджов наивно полагает, что сын его не понимает и не ценит, тогда как Константин давно «составил довольно точное, свободное от сыновних чувств мнение». И совсем не случайно в споре между Караджовым и Дженевым Константин не только встает на сторону последнего, но и делается его ближайшим помощником. Караджов, сохранивший глубокое и заслуженное уважение к своим родителям-крестьянам, словно бы забыл о том, что по старой народной традиции, далеко не безразличной к вещам духовного порядка, полагалось прежде всего оставлять детям честное имя, ему и невдомек, что для Константина возможность уважать собственного отца гораздо важнее, чем те материальные блага, которые он ему навязывает.