Герчо Атанасов - Провинциальная история

Проблема «отцов и детей» поднята и в новом романе Г. Атанасова «Дождись утра» (1980). Писатель пристально вглядывается в трагедию чадолюбивых «отцов», которые собирают для своих птенцов копейку, расчищают им удобное жизненное местечко, готовят квартиры и машины, а юность упорно отказывается — и это ее исконное право, хочется даже сказать, долг — от столь убогого дара, выбирая себе новых отцов — по духу.

Финал «Провинциальной истории» приводит Караджова к полному одиночеству. Состояние внутренней оторванности от жизни, несмотря на внешнее активное участие в ее событиях, несколько сродни тому подвалу, в котором очутился учитель Симеонов из первого романа писателя. У Караджова тоже начинается процесс «вглядыванья в себя», болезненный с непривычки, полусознательный — герой пока что утешает себя тем, что это адаптационный период. Автор никак не смягчает ситуацию: Караджов своих побед добивался путем моральных компромиссов, путем освобождения от внутренних тормозов, и это не могло не привести к необратимым нравственным изменениям. Зловещие симптомы его нравственного вырождения уже налицо: дряблость души, неспособность к подлинной, не «показной» жизни. Когда к Караджову, цинику и завоевателю, пришло настоящее чувство, когда он попытался быть простым и искренним, скинуть все маски, стать самим собой, то с удивлением обнаружил, что быть собой он уже не может, а может только играть — правда, играть с удовольствием и с увлечением — более симпатичную, чем прежние, роль. И потому его искренний и наконец-то вполне человечный порыв оказался безответным, натолкнулся на стену, воздвигнутую собственной его фальшью. Такая стена воздвигается перед Караджовым всякий раз, когда он пытается прорваться к настоящим людям, и парадокс этого характера в том, что в душе ему только такие люди и нравятся и только их он по-настоящему уважает. Это довершает жизненную катастрофу, которая может стать для героя — автор такой возможности не исключает — спасительной.

В «Провинциальной истории» сошлись многие постоянные для писателя темы и мотивы, выразившись при этом острей и настойчивей. Здесь проявились и основные особенности его художественной манеры — простота и искренность тона, неподдельный драматизм, психологическая правда. Обратившись к насущным вопросам жизни, Герчо Атанасов написал роман, вскрывающий глубокую связь нравственного с социальным, выходящий к общечеловеческим проблемам.

Н. Смирнова

Директор завода поднял трубку.

— Кара́джов слушает!.. Давай-ка не отвлекай меня по таким пустякам! Да, заседаю!

Трубка устрашающе грохнулась на рычаги.

Стои́л Дженев, заместитель директора по производству, докуривал очередную сигарету. Разговор длился уже более часа.

— Значит, отказываешься? — спросил Христо Караджов, прохаживаясь по своему роскошно обставленному кабинету.

— Отказываюсь.

— Может быть, ты все же объяснишь, почему?

— Караджа, — поднял глаза Дженев. — Тебе, надеюсь, известно такое понятие, как среднее напряжение.

— Среднее тоже меняется, Стоил.

— Слушай! — повысил голос Дженев. — Я больше не могу увеличивать нагрузку на рабочего ради ваших показателей. Брака и без того полно! Я еще в своем уме.

— Ты хочешь сказать, что я не в своем уме?

— Я хочу сказать, что, кроме количества, существует и качество! Понимаешь, ка-че-ство! Потребительная стоимость, «Капитал», глава первая.

— А кто возражает?

— Кто?! — Дженев чиркнул спичкой, и кусочек серы, словно фугас, отлетел и прожег ему брюки. — Ты вот мне скажи, почему какой-нибудь малограмотный частник всегда дорожит качеством изделий, а мы с тобой за количеством гонимся? Объясни ты мне, почему так повелось?

Караджов покосился на Дженева, не зная, что ответить, да и как ответить на такой вопрос? Но тем не менее пошел в атаку:

— Изволь, объясняю. Завод, дорогой мой, не частная лавочка, чтобы вылизывать каждую деталь, для нас масштабы важны. Если хочешь знать, я не склонен целиком полагаться на сознательность масс и не верю, будто общественные интересы во всем совпадают с личными. Не верю!

Где эмоции, там отсутствует трезвый анализ, с грустью подумал Дженев.

— Нужда всему научит, — продолжал Караджов. — Ты как руководить собираешься? Всякую там демократию разводить? Нет, браток, без палки в нашем деле не обойтись!

— В таком случае нам больше говорить не о чем. — Дженев встал и стряхнул с сигареты пепел.

— Послушай, мил человек! — сбавил топ Караджов. — Когда в прошлом году ты возился со своими там кинохронометражами, разве не я первый тебя поддержал? Обеими руками! — Директор показал свои крепкие руки. — Разве не я, скажи?

— А сейчас? — Дженев смотрел на него в упор.

— Не стану кривить душой, — вздохнул директор. — Сейчас я смотрю на это по-другому.

— Ну и как понять такой поворот на сто восемьдесят градусов? Еще вчера ты вроде ратовал за науку!

В самом деле, как только появлялось новое понятие, иностранный термин, Христо запоминал их, чтобы при случае блеснуть перед руководством или на совещании — но лишь тогда, когда это могло произвести впечатление. Зато перед рабочими он не только не употреблял «ученых словечек», но и частенько язвительно высмеивал тех, кто ими щеголял.

Узнав о проводимых Дженевым опытах в заводских цехах, Караджов решил, что приличия ради следует поддержать своего малость чокнутого старого друга и заместителя и даже в шутку окрестил его «Паисием [1] Паисий Хилендарский (1722—?) — идеолог болгарского национального Возрождения во времена господства османов. — Здесь и далее примечания переводчика. научно-технической революции». Сам он, однако, придерживался того мнения, что красивые иностранные слова не приживутся на заводе, да и не могут прижиться. Стоил сам вскоре в этом убедится.

— Я ратовал за науку, говоришь? — отозвался Караджов. — Слушай, наука наукой, хвала ей и слава, но с аптечными весами пока еще рано ходить в цех, рано, что бы там ни говорили.

Фигляр, подумал Дженев. Комедию ломает, а у самого не хватает мужества открыто признаться, что для него главное — успех любой ценой.

— Смотришь порой на иных людей и диву даешься, — глухо произнес он, — то ли перед тобой наивный простачок, то ли иезуит…

— Благодарю покорно! Во всяком случае, у иезуитов на выучке я не был!

Дженев отошел к окну и облокотился на подоконник. Во дворе маневровый паровоз отгонял товарные вагоны, и они толкались, как бараны.

— Не торопись благодарить, Караджа, — задумчиво сказал он. — Может, у нас с тобой все наоборот: верующий я, а ты — безбожник. Возможно, так оно точней.