Жан-Пьер Отт - Любовь в саду

Надрежем лезвием бритвы одну из этих амфор, или, по-научному, сикониумов. И первым делом отметим, что с противоположной от стебелька стороны в ней имеется отверстие (устьичная щель). Стало быть, это мясистое цветоложе, обнесенное высокой монастырской оградой, не замуровано наглухо: в нем оставлен проход для посетителей, точно узкая трахея, позволяющая дышать.

Изнутри полость выстлана мужскими и женскими цветками. У мужских цветков имеется по три тычинки, у женских — завязь, над которой возвышается пестик с коротким либо же длинным столбиком. Даже приоткрытое, вместилище это — не следует забывать, что обыкновенно оно погружено во мрак, — кажется, сохраняет полную сокровенность своих законов и отношений в недрах цветочной колонии.

Тугие гирьки, которые повиснут на ветках позднее, на самом деле не что иное, как видоизменившиеся соцветия, те самые урны, постепенно облекшиеся мякотью. А настоящими плодами являются зернышки, скрипящие на зубах, когда по осени, плотоядно причмокивая, мы со смаком вгрызаемся в смокву, — по зернышку из каждого оплодотворенного цветка. Исполинское детище для таких лилипутов, смоква, налитая до безупречной округлости, по форме как будто напоминает тестикулу, но при более пристальном рассмотрении обнаруживает глубоко женственную природу. Тепло и влажно рдеет — между розовым и нежно-алым — неизменно полая сердцевина. Под лупой она раскрывается, точно жеода, являя взору свои коралловые популяции. Увенчанные светлыми зернышками волоконца будто зыбятся в красноватом мареве, сливаясь в одну густую, вязкую, студенистую сладость.

Но вернемся к урне-соцветию, к этому почти запаянному сосуду, где по секрету от всего света в полном безмолвии вершатся таинства любви и смерти.

Обреченные на затворничество, неспособные коснуться друг друга, дабы свершилось опыление, цветки инжира источают через связное окошечко тонкий изысканный аромат, на который возлагают все свои надежды. Вверенное прихотливому ветерку, струясь и развеиваясь, это душистое послание должно всенепременно и неодолимо привлечь микроскопическое насекомое из семейства перепончатокрылых, нареченное несколько варварским — или демоническим — именем Бластофага.

Так волнителен для них запах, вдруг разлившийся в воздухе, что бластофаги тотчас же откликаются на приглашение. Отыскивая истоки дразнящего аромата, они подлетают к смоковнице, порхают меж густых листьев, замечают амфоры соцветий, огибают одну из них, довольно скоро находят устьичную щель и вторгаются в густонаселенный сумрак сикониума.

Посетителю открывается настоящий тайный сераль — запертые в своих покоях цветки, простирающие пестики и тычинки к полой и влажной сердцевине. Как сон, куда он ненароком провалился, обнаружив зияющий в конце коридора проход. Он оказывается в неведомой миру пещере чудес, где крохотные тщедушные созданьица, посаженные тесно-тесно, как бриллианты на диадеме, продолжают изливать дурманный свой аромат на долгожданного пришельца, и без того уже захмелевшего.

Случается, что каналец, ведущий в сикониум, настолько узок, что у бластофаги отрываются по пути крылышки. Но они больше и не нужны для того ряда манипуляций, что ей предстоит проделать к взаимной выгоде насекомого и растения.

Не теряя времени, бластофага методично погружает свой яйцеклад в лоно одного за другим женских цветка. Если пестик короткий, она без труда достает завязи и откладывает туда яичко. Длинный же пестик не подпускает ее к заветному вместилищу. Он точно выставленная вперед ладонь. Этим оборонительным жестом цветок как бы дает понять, что бережет себя для иной, исключительной, доли и намерен распорядиться собой в собственных интересах.

Таким образом, часть цветков — из чьих завязей вылупится новое поколение — служит исключительно нуждам насекомого, но инжир не остается в накладе: обстряпывая свои делишки, бластофага попутно оплодотворяет длиннопестиковые цветки, оставляя на клейких рыльцах частички пыльцы. После этой недолгой, но бурной и насыщенной половой жизни инжирная оска издыхает в жаркой благоуханной ночи́ сикониума, и ее крошечный трупик вскоре исчезнет без следа, канув в волокнистые дебри цветочной колонии.

Потомство выводится уже после смерти родительницы и всегда в две очереди. Первыми вылупляются самцы. Завязь служит развивающейся личинке уютной колыбелькой. Достигнув в скором времени зрелости, движимые смутным инстинктом, который не оставляет им ни малейшей отсрочки, дабы поразмыслить или полюбоваться разлитым вокруг благолепием, они устремляются к соседним цветкам, в чьих чревах сокрыты их сестры. И пока те еще не стряхнули утробного оцепенения, без канители оплодотворяют их, полусонных, не дождавшись даже, пока партнерши выберутся наружу.

Тотчас же после этого короткого анонимного спаривания, выдохшись и обессилев, самцы, в свою очередь, повально испускают дух, наверняка не испытав укола горечи и не заметив той тончайшей перегородки, что отделяет смерть от любви, когда передаешь жизнь.

Еще не затихли впотьмах предсмертные корчи, а из цветков уже выползают дочки-матери, наделенные, в отличие от самцов, прозрачными крылышками. Они не знали отрочества и ошеломлены, разочарованы внезапным утолением желания, которое еще толком не назрело. Быть может, им не хватило приятных и неторопливых прелюдий, ласк, заигрываний, вводного урока, а главное, времени, дабы тщательно и любовно приготовлять орудие обольщения лишь для того, чтобы убедиться в его действенности. Они пробуждаются к жизни уже брюхатыми, но недолго будут они сокрушаться, в смятении озираясь средь хладных тел и развороченных завязей.

Им невмоготу оставаться в этом склепе — да больше и незачем. Прощайте, горести и неизведанные желания! Со всех сторон они стекаются к ходу, ведущему наружу. А очутившись на воле, прямой наводкой летят к другой цветочной амфоре. И только в эти мгновенья, пока длится недолгий их перелет, познают они упоение светом. Вот уже знакомо темнеет жерло устьичной щели. Бластофаги протискиваются во влажные тропики новой цветочной колонии и вновь принимаются откладывать яйца во все завязи, до которых только могут достать.

Что же касается цветков с длинными пестиками, куда бластофаги, не дотянувшись до завязи в своем детопроизводительном пыле, занесли мимоходом пыльцу, то они вступают в полосу глубоких, длительных и всеохватных перемен, претворяющих соцветие в плод. И вот она — смоква, сочной спелостью обвернувшая красноватую хлюпкую тьму, где памятками о цветках засели глянцевитые зерна.

Летний дождь еще чертит в небе редкие полосы, а уже показались, повылазили отовсюду улитки с рожками на макушке.