Жан-Пьер Отт - Любовь в саду

Над землей — особенно вдоль дороги, спиралью обвившей дальние холмы, — курится дымок, летучие, как от сохнущего лака, пары тают в воздухе, и солнце, встряхнувшись, уже заглядывает во все закоулки. Текучий, искристый, струящийся мир, зыбкий, как сновидение, — не разобрать, где свет, где вода.

Все сверкает. Мерцает, взблескивает, брызжет, горит, на листьях — потеки жидкого стекла. Шелестят капли, сыплется морось. Дробное, рассеянное сияние, точно в саду разбили зеркало, и осколки брызнули во все стороны — в дебри розмарина, в буйство шалфея, под сумрачные своды полегших от дождя трав.

Какое раздолье, какие удобства сулит сырая погода! В дождливую пору ползти, скользить, влечься улитке куда вольготней: не нужно источать столько слизи, торя себе путь. С блестящей ракушкой на спине, она вытягивается, берет наискось, лавирует между препятствиями, струя свое длинное и влажное тело по расплывшимся каплям. К тому же от разлившейся кругом свежести у нее разыгрывается голод, в голове проясняется, спадают шоры, мускулы наливаются новыми силами, а в воздухе привольно пахнет озоном и растительной прелью, разбереженной дождем.

Обычно улитки ведут ночной образ жизни, а днем дремлют в облюбованной ими берложке — в расщелине каменного бордюра, в полости под корнями, среди компоста или под ржаво-сухими листьями дикого винограда. Иногда они кучкуются семейными колониями, являя глазу целый набор ракушек от мала до велика, — улитки-матрешки, как будто готовые принять в свое чрево одна другую. Но случись дождику, и под его нередко бодрящими каплями они выходят из летаргии, из беспамятного сонного морока, потягиваются, вылезают из своего винтообразного обиталища и выставляют свои стебельки-глазки. Дождь зовет их. Мир воды, зыбкий и благоуханный, призывает их, дразня чувственность и аппетит, попытать счастья на воле и знакомыми тропками забрести в неведомые края.

Эта вот схоронилась под черепицей, косо приставленной к каменной ограде, — крупная завитушка в разводах вязкой слюны, за время сна высохшей и растрескавшейся, как клей.

Есть что-то чарующее в винтообразном узоре ее раковины, какой-то древний, архетипический мотив; знак первоначала; важнейшая тайна, явленная нам воочию; а может, и вывод, который надлежит сделать о собственном развитии. Это эксцентрическое вращение, набирающее все новые и новые обороты, или спираль, в которой символика увидела «универсальный глиф непостоянства, непрерывности бытия через колебания перемен».

Кроме ракушки, на обозрение улитка выставляет только длинную ногу, сплющенную в мясистый диск и колеблемую трудноуловимой рябью. Моллюск влечется, съеживается, растягивается, ползет, продвигается слаженными движениями. По его ноге пробегают продолжительные толчки, зыбь, порожденная чередой мышечных сокращений, от «хвоста» к «голове» прокатываются волнообразные колыхания. В механизме, хорошо смазанном слизью, происходит растягивание и затем сжатие параллельных складок, совокупность сокращений, за которыми немедленно следует растяжение. (Сотни раз пытался я записать, описать походку, повадку улитки. Работать с натуры, проникаться улиточьей пользбой и затем, изощряясь в уллитерации, добиваться, чтобы слова обрели нечто брюхоногое и с предельной медлительностью, с невозмутимым терпением растягивая и сокращая отдельные слоги, потекли по серебряной своей уличке.)

Вот она, легка на помине — фланирует, сама непринужденность и благодушие. Она скользит, льнет всем телом к земле, к ее выпуклостям и ложбинкам, огибает препятствия или штурмует их, попеременно удлиняясь и укорачиваясь. Иной раз она замирает, почуяв опасность или расселину, — как перед обвалившейся дорогой или обрушившимся мостом. Ею овладевает тревога — и вместе с тем нерешительность. Она слегка привстает, обильнее выделяет слизь, недоуменно поводит рожками. Далее следует череда ужимок: она то втягивается внутрь, то делает вид, что совсем было отважилась, и, наконец, скукоживается в своей ракушке. Пройдет немало времени, прежде чем она опасливо высунется наружу, навострит стебельки своих глаз и, освоившись в прежних размерах, снова уверенно потечет туда, куда зовет ее желудок. Позади тянется блестящий и пахучий след, помогающий моллюску не сбиться с пути, когда он надумает поворотить восвояси и вернуться в облюбованное им убежище под черепицей, чтобы снова приклеиться к прохладному камню.

Сегодня утром, задетый пронырливой каплей дождя, он проснулся под конец какого-то очень приятного сна. Ему непременно хочется припомнить развязку, действующих лиц, все подробности, как будто в них заключается ребус, который следует отгадать, предвестие, которому нужно найти истолкование. Он вытягивается из своей раковины, разгоняя легкую скованность плоти, разминая задеревеневшие со сна мускулы. Сновидение улетучилось, но какая-то тяга туманит сознание, кружит смутно голову, нечто неопределенное, манящее и дурманящее, от чего он приходит в страшное волнение. Ему нужно выйти, немедленно выйти из своей норы, выбраться на люди, проведать свои серебристые тропки. Он думает — обольщаясь — что сегодня ползет быстрее обыкновенного, но все же медленнее, чем хотелось бы. Он словно боится опоздать на свидание, упустить случай, который, возможно, больше никогда не представится.

Остаются позади его привычные пастбища, пестреющие кружевными дырами — следами педантично последовательных укусов. Он не замечает молоденькой поросли, перед которой, как правило, не в силах устоять. И не проявляет больше интереса к белой лилии, которую начал обгладывать до самого стебля, объединившись для этой варварской трапезы с другими такими же троглодитами. Он стремится все дальше с почти тщеславным упорством; похоже, что зов желудка уступил место смутному нетерпению.

Он забредает туда, где никогда не бывал, где у него нет больше знакомых вех. Это другая страна, иной мир, который, однако же, всегда существовал и в котором все повторяется. Те же потеки стекла на листьях, в траве — те же капли жидкого олова. Граница смазалась; он миновал ее, сам того не ведая. И все же ему кажется, что здешний воздух пьянит и веселит кровь.

И глядь — на выходе из проторенного меж стеблей тесного лаза, там, где рассеиваются земляные пары, такой же решительной поступью шагает другая улитка в похожем состоянии духа: разум еще затуманен утренней грезой, плоть будоражит пылкое и вместе с тем смутное влечение. Они замечают друг дружку и тотчас узнают в желании другого свое собственное желание, как если бы имели дело со своим отражением или двойником. Это царство медлительности, приятной лени, тянущегося и растягиваемого времени, однако между ними мгновенно пробегает искра, сразу устанавливается недвусмысленное согласие, намечается любовный союз. Забытый ими, мир вокруг сверкает и дробится в гранях жидкого кристалла.