Наталия Соколовская - В Питере жить: от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

Глядя на эту мощь сегодня, хочется улыбнуться от нахлынувшей памяти детства. Здесь, по соседству, на улице Ленсовета, я родился и вырос, здесь на Алтайской и на задах Дома Советов играл в казаки-разбойники и ножички, здесь прятался в кустах с первой сигаретой… Именно по соседству – не в надежном сталинском квадрате (так называли в моем детстве эти дома размером в квартал), а в хрущевской силикатной пятиэтажке, какие облепили новый центр, точно невзрачные флигелечки и хоздворы барскую усадьбу.

Общее место: старый Петербург – прибежище болотных чертей; теней Пушкина, Гоголя, Достоевского, Белого вперемешку с тенями их персонажей; беспокойных химер Каракозова, Перовской, Железняка, Дыбенко; тающих на ветрах перемен, истонченных, с огромными глазными провалами призраков мертвых блокадников, не сдавших Ленинград и вопиющих об отмщении, ну и прочей занятной и страшной мифологии, давшей в итоге право городу называться Великим. Без этого – никак. Пока пространство не напитается яркими жизнями, жертвенными смертями, талантами и мечтами его насельников, оно не оживет, не одухотворится, останется просто камнем, перекрестком, улицей – предметом без всякой метафизики и внутреннего огня, ветшающим без грусти и умирающим раз и навсегда, как случайная чепуха, как вещь без эйдоса. И мы всегда подспудно чувствуем, в каком пространстве оказались – среди пропитанных таинственными токами стен или в пустоте мыльного пузыря, надутого не вдохновением, а необходимостью поместить куда-то на проживание технический персонал этого разрастающегося человечника , исполняющий функции по обслуживанию его заводов, фабрик, институтов, портов, магазинов и прочей сферы материальных манипуляций и невещественных услуг. Такие пузыри – новые городские районы от Купчино до Гражданки, от Ульянки до Ржевки, от Комендантского аэродрома до Веселого поселка. Жизнь там парадоксальным образом эфемерна именно потому, что держится на одной физике и голой необходимости. И никогда этим пузырям не стать иными, поскольку все живое, хоть раз почувствовавшее в сердце экзистенциальный ужас (я мал и ничтожен, а мироздание грандиозно и совершенно ко мне равнодушно, моя участь – сгинуть в холоде его равнодушия без следа), бежит оттуда, стараясь хотя бы на время, хотя бы в фантазиях приткнуться к тому, что обещает пусть не физическое бессмертие, но долговечность памяти. В Петербурге это несложно: каменной духовности, имперского многообразия и исторической памяти здесь столько, что порой кажется: исчезни с лица земли весь мир и останься только Петербург – весь мир во всем его многоцветье возможно будет восстановить из Петербурга. Вплоть до Древнего Египта (сфинксы и мумии), вплоть до Тибета (огромное количество монастырских манускриптов, хранящихся в Институте востоковедения, многие из которых до сих пор не переведены, – свидетельство тибетолога и буддолога Федора Ипполитовича Щербатского), вплоть до Эфиопии и Судана (один только Николай Гумилев привез из экспедиции по Восточной Африке, снаряженной Академией наук, богатейший этнографический материал).

Московский район избег судьбы спальных новостроек, как некогда избегла ее Петроградка. Он в этом ряду последний, замыкающий. Во многом благодаря неординарному архитектурному ядру. Отсюда не бегут – сюда стремятся. А еще, возможно, благодаря тому, что здесь происходила и по сей день идет неявная, подспудная, но вполне ощутимая работа по одухотворению . Если приглядеться – новый центр с ближайшим окружением весь сочится новой и новейшей мифологией, еще не остывшей, не отстоявшейся, не отфильтрованной от примесей. Живица, смола жизни – через полвека ты будешь янтарь. Здесь на углу Типанова и Ленсовета жил Гребенщиков, на Варшавской – Науменко, под башней у парка Победы – Цой, чуть поодаль от улицы Типанова – Свин-Панов и Рыба. На улице Победы стучал на пишущей машинке Борис Стругацкий. На Московском у кинотеатра «Зенит» невероятный астрофизик Николай Александрович Козырев писал статьи о вулканизме на Луне и теории времени. В квадрате на Типанова жил у одной из своих скво поэт-хиппи Дмитрий Григорьев. В Чесменском дворце, отданном под учебный корпус ЛИАПу, грыз каменную соль науки Сергей Носов, а в упомянутом кинотеатре «Зенит» (теперь его снесли) крутил кино детворе и воркующей пустоголовой юности философ Александр Секацкий. Это не все – лишь те, кто всплывает в памяти навскидку. В действительности их тьмы (сколько юных дарований прошло хотя бы через студгородок, что на Новоизмайловском близ парка Победы) – разного калибра и разного направления творческих усилий. Энергия надежды, заложенная в это место, нашла свои пути и породила героев нового времени – не счастливое племя коммунистического будущего, а все тех же недоверчивых мальчиков, с беззаветной дерзостью ставящих свои трагические фаустовские эксперименты. (Подумал сразу, что коммунизм, в сущности, – чисто фаустовский проект.) Не все из героев выдержат испытание метаморфоза, не каждая судьба обернется солнечным янтарем, однако придирчивому времени со своей пышущей жаром давильней определенно есть из чего выбирать.

Но так видится теперь, а в памяти детства никакой мифологии не было. То есть, конечно, была, но локальная – уличная/дворовая, – живущая недолго и растворяющаяся без следа, будто сигаретный дымок на балтийском зюйд-весте. Скорее, это даже не мифология, это нечто более размазанное по жизни – этнография. При скором переборе она выглядит примерно вот как.

Молодой уголовник Сатана – чернявый, цыганистый, уже имевший ходку по хулиганке, вечно пьяный и неутомимо рыщущий – у кого бы из пацанов отобрать сэкономленную на школьных завтраках мелочь. Гроза микрорайона. Не дай Боже попасться на его пути – заставит прыгать (звон в кармане выдаст жертву), покажет наборный черенок финки – попробуй только настучать! Целиком перо доставать нельзя: обнажил клинок – бей. Повезло, если издали увидел Сатану – обходи за трамвайную остановку (на улице Ленсовета звенели весело трамваи). Говорили, будто он однажды в одиночку отмахал троих десантников. Мы, пацаны квартала, очерченного улицами Алтайской, Ленсовета, Орджоникидзе и Московским проспектом, верили. Теперь, задним числом, понятно, что Сатана был заурядный баклан .

Пулковские высоты – рубеж обороны – манили нас следами войны, как манит все опасное. Мы ездили туда автобусом 39-го маршрута (станция метро «Московская» – аэропорт «Пулково»), потом пешком пробирались по сырым полям и кустарникам, доставали из школьных ранцев щупы, саперные лопатки и приступали к раскопкам. У каждого из нас в тайниках лежали тупоголовые патроны от немецких «шмайсеров», мины-летучки с крылышками-стабилизаторами (стараниями послевоенных саперов из летучек были вывинчены взрыватели и выплавлена начинка), немецкие гранаты-колотушки и русские лимонки (тоже без взрывателей), изъеденные ржавчиной винтовки и автоматы – сохранные нам не попадались. Говорили, на Пулковских есть целые блиндажи, засыпанные взрывами артподготовок, где похоронены оружие и боеприпасы – в ящиках и в смазке. Однажды два наших приятеля из соседней красной (цвет кирпича) школы-восьмилетки с раскопок не вернулись – подорвались. Подробностей никто не сообщал. Наверное, нашли блиндаж.