Наталия Соколовская - В Питере жить: от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

О чем думаю, без труда находя скамью, постелив для лимона салфетку, прислушиваясь к жизнерадостному фонтану, рассматривая все те же березы и те же великолепные ели и наполняя походную рюмочку? О том, что человечество любит не только загадки. Человечество любит придумывать себе разнообразные трудности. Следовательно, оно любит лабиринты. Оно нуждается в них, ибо они – образец преодолевания препятствий. Человечество отдает себе отчет в том, что из некоторых лабиринтов просто не выбраться. Древнеегипетский лабиринт близ «города гадов» Крокодилополя представлял из себя огромное гранитное четырехугольное здание, в котором было до трех тысяч комнат и множество коридоров. Лабиринт уходил под землю и занимал пространство в 70 тысяч квадратных метров. От Фаюмского лабиринта остались только развалины, но можно также не сомневаться – система комнат, дворов, коридоров в нем была настолько запутанной, что без проводника посторонний человек из него, как и из крокодилопольского, не нашел бы дорогу к выходу. Царил абсолютный мрак, а когда открывали двери, они издавали звук, схожий с раскатами грома.

Греки были большие доки в создании безнадежнейших лабиринтов. Лабиринт Минотавра в Кноссе темный и мрачный. Там все дышит смертью. Можно представить себе весь ужас очередной брошенной на растерзание девицы, ее обреченное блуждание без всякой надежды выжить и, наконец, смрадное дыхание человека-быка, притаившегося до поры до времени в паутине коридоров.

Кстати, царство Аида – такой же кошмарный лабиринт, из него нет выхода: тени бродят в нем целую вечность.

Не менее угрюмы римские лабиринты: взять хотя бы захоронение царя Порсенны в Клузиуме – курган (250 метров в окружности) с целой сетью погребальных склепов и переходов. Для римлян лабиринт есть прежде всего отчаянная безысходность; зашедший туда, если нет на то воли богов, более уже не возвращается…

Времена, однако, менялись – в XVI веке испанцы придумали лабиринты, из которых все-таки можно выкарабкаться, правда, хорошенько побродив по ним. О, это были совсем другие лабиринты! Это были лабиринты под открытым небом, которое уже одним своим присутствием внушает надежду! Они были дерновыми, состоящими из переплетающихся между собой растений, зачастую такими же запутанными, как и Фаюмский, с одной лишь разницей, что к заплутавшим в них (а не заплутать было просто-напросто невозможно) всегда приходила помощь в образе милосердных садовников.

Итальянцы подхватили почин, создавая подобные лабиринты чуть ли не в каждом парке. На первый план выходила эстетика – ровно стриженный кустарник; великолепные топиары; штамбовые деревья. Заходящие в лабиринт любовались флорой, которая под руками мастера принимала формы самые причудливые…

Лабиринт перестал быть кошмаром, он превращался в сложную, но вполне разрешимую задачу.

В Европу пришла мода на лабиринты.

Созданный французами лабиринт Версаля (1674 год) есть уже лабиринт-удовольствие: в нем стремились затеряться влюбленные, ища самые укромные тупики, куда никто никогда не заглянет.

В XIX веке всех переплюнули англичане, поистине помешанные на лабиринтах-развлечениях. Посетители оценивали, опять-таки, прежде всего эстетику, плутая по дорожкам, ведущим к одному центру, но изгибающимся в разные стороны и переплетающимися между собой настолько замысловато, что вполне можно было запутаться в той бесконечности.

Лабиринт в Хэмптон-Корте описывает Джером Клапка Джером в своем бессмертном произведении «Трое в лодке, не считая собаки». Отчаяние заплутавших героев здесь поистине смехотворно; самое страшное, что их ожидает, – они могут не поспеть к ужину.

Я опять наполняю рюмочку. Я продолжаю думать о вещах банальных. Суть их в том, что существование наше есть весьма запутанное, в некоторых случаях почти безвыходное блуждание в комнатах, коридорах и бесчисленных переходах, иногда даже схожее с фаюмским или кносским…

Майкл Эртон сказал: «Жизнь каждого человека – лабиринт, в центре которого находится смерть, и, может быть, даже после смерти, прежде чем окончательно перестать существовать, человек проходит последний лабиринт».

Еще раз подчеркну – сравнение жизни с лабиринтом, конечно же, не новое, но от этого не менее значимое. Частенько мы сами себя загоняем в лабиринты, в которых разве что Минотавр не поджидает: а так все удовольствия к нашим услугам – безвыходность, мрак и ужас.

И все-таки – нас тянет в лабиринты. Мы не можем без лабиринтов. Нам нужны лабиринты. И каждый раз, выползая из очередного на свет Божий, клянемся: «это в последний раз», «более ни за что», «никогда более не позволим себе заглянуть туда», «больше рисковать ни за что не будем», «в конце концов, есть уже опыт», и т. д., и т. п.

Но рискуем.

Но заглядываем.

Но проваливаемся в следующий, полный бесконечных переходов.

Причем нет никакой гарантии, что выберемся…

Петергофский Лабиринт безобиден. В нем не заплутает даже ребенок. Просвеченный солнцем со всех сторон, он не имеет теней. В каждом его боскете, в каждом изгибе, изветвлении присутствует радость. Фонтан в центре – воплощение энергии. Здесь чувствуется близкое море (залив с запахами водорослей, тростника, влажного песка – в ста метрах). Лабиринт тих и пуст, но привычная пустота его не угнетает, а напротив, бодрит. Он для избранных, для тех, «кто знает», кто, когда-то случайно забредя в «уголок», вновь и вновь опускается на эти скамьи «с коньячком».

Мне приятно быть избранным.

Приятно быть тем, «кто знает».

Если бы все лабиринты были такие: простые, наивные, полные света и тишины… Если бы из всех можно было бы так просто выйти: встать, обогнуть два угла, пройти с десяток метров и очутиться все на той же Марлинской аллее, целый день заполненной разнообразным людом, не подозревающем о существовании столь философского места.

Если бы все лабиринты дышали подобной свежестью и приводили к подобному расслаблению: созерцательному, отрешенному…

Петергофский Лабиринт уникален.

Свидетельствую: в пятистах метрах от водяного шума, киосков, оркестров – совершенно иная реальность.

Петергофский Лабиринт божественен.

Ему не нужно рекламы. Приход таких, как я, нескольких чудаков или любопытных праздношатающихся за день его вполне устраивает. Он всегда готов предоставить спокойствие.

Он ждет.

Выпиваю третью рюмочку именно за него.

В моем паспорте в графе «место рождения» стоит город Ленинград, что весьма значимый нюанс для целого поколения, чье детство случилось как раз в перестройку. Это время мы застали, и смутно, но помним, что было до и что стало после. Но помним, естественно, через призму своего детского восприятия. Ленинград для меня был столь же обаятелен, как и Петербург теперь. Обаятелен – потому, что все обрывочные воспоминания вызывают у меня улыбку и нежность, в то время как у родителей они вызывают оторопь. Ведь в детстве мы не понимали, как могло бы быть, и находили радость и интерес во всем, что нас окружает.