Наталия Соколовская - В Питере жить: от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

Ленинград мне помнится в довольно однообразных красках: красные детские комбинезоны, у меня был такой, красные зонты, красные «жигули» и красные сумки: все остальное как-то примерно одного серо-коричневого цвета.

Одно из главных воспоминаний детства – походы с мамой за продуктами. Гастрономы все были примерно похожи один на другой: запах несвежего мяса и сладковатый запах бумаги, в которую его заворачивали, грязный мраморный или кафельный пол – и грандиозные прически женщин, возвышавшихся в будке с надписью «касса». Но два гастронома я помню особенно. Один находился на углу Миллионной (раньше Халтурина) и Мошкова переулка, сейчас там итальянский ресторан, второй – на Конюшенной площади.

Поход в магазин был огромным делом. Очереди, отделы, талоны, чеки, деревянные счеты… Очень хорошо помню прилавки: березовый сок, морская капуста, килька в томатном соусе, грязные овощи. В рыбном отделе я долго не могла находиться, но на всю жизнь запомнила запах рыбы минтай, которую мы варили для кота. С мясом – отдельный фокус. Мы были одними из тех счастливчиков, у кого имелся свой знакомый мясник, поэтому в назначенный день и час мы подходили к магазину с заднего хода и ждали нашего благодетеля. И вот он выходил, в очень грязном, окровавленном фартуке, с тушкой в руках, которую при нас победно разрубал столь же грязным топором. Вид этого человека у меня, естественно, вызывал священный ужас – но он всегда широко улыбался, был весьма обходителен и любезен.

Все эти походы «по задам» и томление в очереди скрашивались двумя вещами. В том самом гастрономе на Конюшенной стоял заветный прилавок с конусообразными сосудами с маленькими стальными кранчиками, из которых в разные дни разливали то яблочный, то томатный сок, а то иной раз и дюшес – за этот вкус можно было вытерпеть все. А дальше, по дороге в булочную, на той же Большой Конюшенной улице (бывшей Желябова) стоял небольшой киоск, и в нем были умопомрачительные вафельные трубочки со сливочным кремом или с вареной сгущенкой.

Вообще наш район я помню очень хорошо, он мало изменился, разве что стал более ухоженным и респектабельным, а так, к счастью, все постройки остались на местах. Помню, что очень любила ходить с родителями в Дом ленинградской торговли (ДЛТ). Конечно, тогда там всё было обречено на однообразие и серость, но мне казалось, что прекрасней этого места нет ничего на свете.

Далеко не сразу мы начинаем ценить то, что совсем рядом с нами. Наш дом стоит в шестистах метрах от Эрмитажа, я десять лет ходила мимо него в школу и, по большому счету, не замечала его. Только уже став взрослым человеком, я стала ценить, вглядываться и наслаждаться. Зато тогда в ДЛТ ряды одинаковых неваляшек, резиновых кукол и игрушечных столиков, расписанных под хохлому, вызывали у меня неподдельный восторг.

В моем детстве – думаю, что к счастью, – не было компьютеров, поэтому, конечно, мы очень много гуляли. Мама во зила меня на санках в Михайловский сад и тогда, о как это было прекрасно! – можно было скатываться хоть кубарем, хоть на ледянках прямо в замерзший пруд, что позади Русского музея. Сколько там было детей, какие фантастические горки! Мы могли там беситься часами… очень жалко, что сейчас он огорожен. Еще там был каток, его мы тоже не обходили стороной. А летом больше носились по дворам-колодцам на набережной Мойки. Во дворах Капеллы играли в али-бабу, казаки-разбойники, городки, классики, вышибало, прыгали на резиночке. Сколько игр разных было, не счесть, и сколько друзей во дворах…

Когда случился путч 1991 года, мне еще не было шести лет. Мы с мамой и братом полетели в родной город мамы Ташкент навестить дедушку. Мы пробыли там буквально несколько дней, как вдруг в срочном порядке стали собирать чемоданы и менять билеты, чтобы вылететь в Ленинград как можно скорее: мама была страшно напугана, она боялась, что нас могут просто не выпустить из Узбекистана и не пустить домой… Полная неизвестность и растерянность. С «высоты» своего пятилетнего возраста я, конечно, не могла прочувствовать и оценить весь масштаб события с политической точки зрения.

Помню, как круто поменялось мое детское сознание, когда, спустя короткое время, в нашу с братом жизнь хлынули невиданные яства и изобилия… Началось все с «Фиесты» (предок нынешней «Фанты»), которую все в том же гастрономе на Конюшенной площади продавали на разлив в свою тару. И дальше понеслось: жвачки, кока-кола, сникерсы, эмэндэмсы, чупа-чупсы, чипсы… Папа стал ездить на гастроли за границу, и его возвращения мы ждали с замиранием сердца: когда откроется чемодан, и из него вывалится счастье всех цветов радуги – платья, заколочки, носочки, кроссовки, костюмчики, барби, машинки, сладости… чего там только не было – и все только нам с Сережей! И родители со слезами на глазах смотрели на наши обезумевшие от радости лица.

Конечно, город стал меняться и преображаться с тех пор, как мэром, уже Санкт-Петербурга, стал Анатолий Александрович Собчак – он, кстати сказать, жил со своей семьей в нашем доме, на четвертом этаже. Мы не раз встречались семьями за дружескими посиделками, и у меня остались самые теплые и добрые воспоминания об этих вечерах. До сих пор я храню книгу-альбом «Санкт-Петербург», который мне в день рождения подарил Анатолий Александрович.

А дальше… дальше мой Петербург менялся в зависимости от моего «нового» возраста, интересов, переживаний, настроений.

Я взрослела, наполнялась новыми впечатлениями, формировалась, вкушала жизнь в кругу театральной семьи и, хотя отрицала какой-либо интерес, внутренне была вполне расположена к актерской профессии. И главное, всегда была очень впечатлительна. Как писал наш сосед, живший напротив, на другом берегу Мойки: «Ей рано нравились романы; Они ей заменяли все; Она влюблялася в обманы И Ричардсона, и Руссо». Не претендую на лавры Татьяны, да и в свои двенадцать лет еще не притрагивалась к Руссо, но строфы «Онегина» по-особому показали мне мой город, и таким образом в моем воображении (или наоборот – в юношеской реальности) появился парадный Петербург.

Я грезила бальными залами, ходила на лекции в Эрмитаж и на танцы в Аничков дворец, заглядывалась на «нетерпеливый раек» в театрах, гуляла по Дворцовой набережной, слушала в наушниках вальсы и полонезы и «воображалась героиней своих возлюбленных творцов». Все, разумеется, втайне от близких. Было бы ужасно стыдно, если бы меня вдруг уличили в таком «изощренном» романтизме.

Естественным образом мой Петербург «менял окраску». Вдруг становился фатальным и мистическим – после прочтения «Пиковой дамы»… властным, самодержавным и беспомощным перед стихией и перед той же властью – после «Медного всадника»… жестоким, лживым и двуличным – после «Станционного смотрителя»… и так далее. Пушкин щедро наделял своего героя – Петербург – самыми разными качествами. И каждый раз с тем или иным произведением или эпизодом у меня ассоциировалось определенное место, улица, переулок. И далеко не всегда все совпадало с описанием автора: это было моим видением, подчиненным жадному воображению.