Наталия Соколовская - В Питере жить: от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

На месте Сергиевского собора, на его фундаменте, будет построено еще одно здание, принадлежащее НКВД, – Дом пропусков (Литейный, 6), который расположением своим повторит форму разобранного (и частью пущенного на строительство) собора. И даже три ступеньки у входа с Литейного, мне кажется, принадлежали собору. А если войти в здание со стороны бывшей Сергиевской (ныне Чайковского) улицы, то на каменном полу (скорее всего, тоже церковного происхождения), возле порога можно увидеть выбитую дату: 1933. Кирову оставался еще год.

Однажды, перешагнув через эту дату, я оказалась в пространстве южного придела бывшего собора. Я пришла просить доступ к следственному делу другой знаменитой ленинградки, Ольги Берггольц. В кабинете начальника окна, выходящие на Сергиевскую, были завешены светонепроницаемыми шторами. На стене я увидела портрет Железного Феликса. Точнее, два портрета: большой – анфас и маленький (кажется, вышивка), наложенный прямо на большой, – в три четверти. Ненавидевший священников, раздвоившийся Дзержинский смотрел на меня со стены кабинета, расположенного в бывшем южном приделе Сергиевской церкви. Таким несколько иезуитским образом исполнилась его детская мечта стать ксендзом.

…Проходя по бывшей Сергиевской мимо входа в Дом пропусков, я вспоминаю не лежащее передо мной архивное дело Ольги Берггольц, а фразу, сказанную кем-то из работников архива: «В тридцатые здесь очередь была. Доносы несли».

Но сначала я пришла на Литейный, 4. Фасад этого здания, облицованный теплым, коричневато-розовых тонов гранитом, вполне человечен и создает ощущение петербургского стиля: таким же гранитом одеты набережные Невы, облицованы дворцы и многие жилые дома. Смущает, правда, нарочитая, подавляющая грандиозность пропорций и окна-бойницы. И совсем уж не оставляет надежд северный торец: монолитный, стального цвета бетон, летящий вниз ножом гильотины.

За массивными дверьми центрального входа – советского убранства вестибюль. Почти дворцовая лестница расходится между первым и вторым этажами на две стороны.

Внизу меня встречала служащая архива. Иногда я мысленно восстанавливаю путь от входных дверей до кабинета начальника Архивной службы. В левом лифте мы поднялись на не помню какой этаж и продолжили движение направо, в направлении Шпалерной улицы. По правую руку я видела большие коридоры, перегороженные решетками. Они шли параллельно и вглубь Шпалерной, к знанию внутренней тюрьмы. Потом была еще одна, небольшая, лестница и лифт, и снова коридор вдоль Шпалерной. Узкий, с деревянными чуланами-шкафами. Туда впихивали заключенных (чтобы не видели друг друга), когда вели на допрос к следователю и от следователя. Думаю, еще немного, и я могла бы оказаться в «Шпалерке» и увидеть камеру, ту или похожую на ту, в которой Леонтий Бенуа провел полгода между жизнью и смертью. Рисунок Бенуа, сделанный в тюрьме, полностью совпадает с фотографическим изображением камеры (возможно, одной из тех, в которых, семнадцать лет спустя, провела полгода заключения и Ольга Берггольц). Тяжелые дугообразные своды, в углублении почти крепостной стены – закругленное кверху окно и возле него параша. Такую же форму имеют окна, выходящие на Шпалерную. Горькую иронию рисунку придает контур сидящего на параше обнаженного мужчины, позой напоминающего роденовского Мыслителя…

…Полгода назад, в августе 1921-го, Бенуа с Васильевского острова, из его дома на Третьей линии, везли в «воронке» на Шпалерную (чуть не как участника «таганцевского заговора»). Город был вымерший, душный. Сквозь булыжник мостовых пробивалась жухлая трава, площадь напротив Биржи казалась пустырем, возле Ростральных колонн рос бурьян.

…Теперь, в январе 1922-го, над опустевшим выстывшим городом сияло бездымное небо. За Литейным мостом, справа, на площади у Финляндского вокзала (но не на той, которую мы знаем сейчас, а возле старого здания, от которого остался только западный фасад, обращенный к Финскому переулку) высился фантом установленного спустя четыре года, в 1926-м, памятника Ленину. Упоминаю о памятнике лишь потому, что в работе над ним тоже принял участие ученик Бенуа (оказавшийся удачливее Лансере) – Владимир Щуко. В том же году еще один ученик Бенуа, Алексей Щусев, был занят возведением мавзолея для человека, памятник которому, скорее всего, так никогда и не увидел Бенуа… Вождь, стоя на броневике, рукой указывает дорогу в будущее. После войны, когда памятник перенесут на нынешнее его место, рука вождя окажется направленной в пространство за Невой, аккурат на здание НКВД.

…Домой из тюрьмы Леонтий Бенуа шел пешком. И я следую за ним тенью из будущего. Мне хочется проделать этот путь рядом с человеком, который, сам того не ведая, будет сопровождать меня всю жизнь. И это не фигура речи…

Маршрут пролегал так: по Шпалерной до Гагаринской, потом направо, к набережной. Впрочем, свернуть можно и раньше: возле Шереметевского дворца в Самбургский переулок, чтобы скорее оказаться на просторе. Вид Невы между Литейным и Дворцовым мостами (включая Троицкий) – величественное творение природы и рук человеческих. Он утешает и вселяет надежду. Именно этот вид открывается, когда выходишь на Французскую (ныне Кутузова) набережную. Свернув налево, русский (с итальянской прививкой) француз Леонтий Бенуа шел по набережной, названной «в память пребывания представителей французского народа в Санкт-Петербурге».

…Пускало корни время, когда, по словам самого Бенуа, «путем насилия прекратился тот естественный ход нашего жития, которым человечество существовало и должно существовать во веки веков». На его языке это означало – время благородного созидательного труда.

Январский город был похож на корабль, схваченный льдом. В профессии своей всегда сознававший себя капитаном, сейчас Бенуа был бессилен. Два года назад, в девятнадцатом, он воскликнул: «Но каково жить, словно на корабле в Ледовитом океане, да еще в бурю!» В бурю, в наводнение Петербург палил из пушек, как терпящий бедствие корабль. Сейчас пушечную пальбу заменяли редкие глухие звуки падения с крыш снеговых глыб.

Бенуа шел мимо решетки Летнего сада, за которой среди прочих мраморных фигур стоял недалеко от входа Сатурн, пожирающий собственного сына (один из кошмаров моего детства). К знаменитой решетке Бенуа прямого отношения не имел, но ее уменьшенную почти копию ему, следуя пожеланию Высочайших особ, пришлось, к собственному неудовольствию и вопреки собственному замыслу, установить перед спроектированной им Великокняжеской усыпальницей Петропавловского собора. А в разработке художественной отделки Троицкого моста Бенуа принимал участие непосредственное и присутствовал при открытии его в день празднования 200-летия Петербурга. И вот, девятнадцать лет спустя, он проходит мимо того места, где стоял в 1903 году. Справа остается – изысканный, невесомо-тяжелый, глубоко и свободно вздохнувший мост, по самому центру которого летит на другой берег и теряется в перспективе Каменноостровского проспекта легкая журавлиная череда электрических столбов. Слева остается небольшая площадь перед Марсовым полем и памятник Суворову. Спустя почти шестьдесят лет на трамвае № 2 («двоечке»), чей маршрут пролегал с Петроградской стороны через Троицкий (тогда, разумеется, Кировский) мост в левобережную глубь города, меня будут возить в детский сад, расположенный неподалеку от другого сада, Летнего: постанывающий на подъеме деревянный трамвай-«американка», лихо трезвоня, съезжал вместе со всем человеческим содержимым под угрожающе поднятый меч первого генералиссимуса…