Наталия Соколовская - В Питере жить: от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

– Там было много света, даже в январе!

На такой подарок я и рассчитывать не могла. Чтобы не объяснять вырвавшееся у меня восклицание, которое словами объяснять было долго, я тут же снова спросила:

– А помнишь, какие были углы в палате?

– Какие? Обычные? – мое волнение передалось и ей.

– Нет! Представляешь, они были закругленные, специально, чтобы пыль не скапливалась! А еще там был орган.

– Орган? Нет… не видела…

…Она его видела. В Большом зале филармонии, куда его перенесли в 1931 году. Его видели все, даже те, кто и не знал, что уже слышал его тогда, в начале века, в залитой солнцем родильной палате, не отрываясь от материнской груди.

…Этот текст начался с младенческого дремотного зевка и закончился им же, может быть, только для того, чтобы увериться: все в жизни рифмуется «спонтанно и безупречно, как два последовательных такта у Моцарта».

Случай такой произошел под стенами Петропавловской крепости, на берегу Заячьего протока, как жильцы городского острова в пятидесятые годы именовали нынешний Кронверкский пролив, против императорского Арсенала. В ту пору музея артиллерии в нем еще не водилось. Проезжая часть по берегу протока, как ныне, напрочь отсутствовала. Места сии считались захолустными, хотя и находились в абсолютном центре города. В ту пору, под стенами крепости на берегу протока, ближе к Иоанновскому мосту, нелепо торчал четырехэтажный коммунальный дом, оставшийся от прошлых времен, с ободранной войной штукатуркой, лишенный какой-либо архитектуры. Торчал он, как бельмо на глазу, как абракадабра, на фоне трезинивского шедевра, возникший по недосмотру или наглости кого-то в неизвестные времена. Обитали в нем опущенные питерские людишки – шантрапаи, как обзывали их на Петроградке.

Весь берег вдоль стен Петропавловки со стороны пролива тогда был абсолютно заброшен. Завален выкинутым водою топляком, поросший бурьяном и редким ивняком. На нем можно было обнаружить множество разнообразных предметов: труб, кусков металла, всяческой проволоки, вплоть до колючей, оставшейся с войны. Крепость в блокаду была военным объектом.

Теперь же в этих людных местах во все времена года устраиваются всяческие развлечения. Желающие полюбоваться на Питер сверху могут купить билет на вертолет, который поднимет вас над городом с площадки перед стенами Петропавловки. На другом берегу, против крепости, уже много лет действуют Музей артиллерии и популярная автотрасса, почти ежедневно забитая легковушками и туристическими автобусами. А на месте ободранного дома шантрапы высажена всегда стриженная летом зеленая травка.

Но вернемся к прошлому. Обширный, протянувшийся от Иоанновского до Кронверкского моста, берег под стенами крепости никому не принадлежал, то есть практически был забыт городом и от того представлял собой удобную территорию для всякого рода расшатанных людишек. На нем, ближе к Кронверкскому мосту, почти каждый день местная петроградская шпана жгла костры, пекла картошку, жарила пойманных голубей и бражничала. На этом-то берегу самого знатного острова нашего Питера в один из последних июльских дней случилась эта преступная гастрономическая история, произведшая настоящий шок на жителей Питера.

Два плотных потертых шатуна, по-теперешнему – бомжа, со следами бахарной житухи на опухших лицах, темной июльской ночью притопали на этот безлюдный берег Заячьего острова. Один из них тащил на спине приличного размера мешок крепкого холста, вероятно, из-под сахарного песка, с какой-то значительной поклажей. Другой за спиной имел самодельный хозяйственный сидр. По всему видно было – они торопились выбрать место для кострового сидения. А по некой возбужденной нетерпимости чувствовалось, что бухари голодны и нуждаются в принятии очередной порции «крови сатаны», то есть водки. Наконец они остановились, выбрав окончательно место для ночного гостевания. Метрах в двухстах от «дома шантрапы», недалеко от воды. «Ну что, Петруха, осядем, пожалуй, здесь под стенами нашей тезки-крепости. Место, по-моему, подходящее для знатного ужина. Давай глотанем сначала по стопарю из московской бутылочки, успокоимся, не то руки трясутся от ожидания, и за дело. Я по огню, а ты по стряпушной части работай. В тюряге своей кухарить обучался – из фигни вкусняру сотворял, а здесь у тебя товар имперский. Сшаманишь так, что вздрогнем. Ну, будем здоровы, с прибытком, подельничек!»

«Чур тебя, Пашка, не торопись к бутылке грабки свои тянуть! У нас две ленинградские – на праздник, остаток третьей, московской, – на опохмелку. Сходи лучше к воде, да прикопай их в холодный песочек, чтобы они к столованию до „слезы“ созрели. Прохладная водочка сама в душу войдет да наши утробы собой украсит. Вот так-то, Апостол!»

После такого разговора и водочного успокоения один из них собрал на берегу сухого топляка, нарезал здоровенным тесаком веток ивняка и сухой травы для растопки. Другой острым обломком фановой трубы откопал продолговатую яму под кострище. Затем днище ямы уложил крупным топляком и соорудил поверх него костровую колоду в размер лежащей рядом поклажи в мешке. Тем временем Павел из куска кровельного железа выгнул противень-латку. Связал из проволоки два крупных овала с крючками для подвески к перекладине и закрепил к ним ее – жаровня была готова. По краям ямы они забили в землю две рогатины и на хорошем куске катанки повесили над костром свое самопальное оборудование. Оставалось только его обжечь, что и произвели они вскоре, за разговорами.

«Два месяца мы с тобой, Петруха, готовились к этому событию, по копейке гроши притыривали, бутылки таскали в пункт приема, медь да всяческую бронзу с парадняг питерских снимали. Греха много вместе накопили, не сосчитать, но, как в народе говорят, „не согрешив, не отмолишься“».

«А я, Пашка, отмаливаться и не собираюсь. Я потомственный питерский босяк-шатун. Отец и мать мои из той же породы. Отец-то у меня красиво скончался на травке в Летнем саду под скульптуркою, закемарил, свернувшись калачиком с нею рядом, и не проснулся – во как, да я тебе ее показывал, помнишь? Голая тетка, с птицей вроде голубя на руке, Сладострастием называется. Так что, кентуха, на этот сад я свои права имею. И мечта моя – прикончиться по-отцовски, так же красиво».

«Вишь, у тебя уже все решено, а я о таком и не думаю. Где мой батя закопан, не знаю – государство хоронило. Я в ту пору в штрафбате служил, провинным оказался. А матушку выслали из Питера, за свободное житие, на 101-й километр, там она и сгинула. Вернулся в город с армейских подвигов – ни кола, ни двора, крыша, ку-ку, пропала. Комнатку в коммуналке, нашу с матерью, ловкачи обули. Пристроился к сердобольной тетеньке на время, потом к другой – так и ходил по ним, пока все не прогнали. С тех пор гопник натуральный, как и ты. Ты только старее меня да опытнее. Со мною из удобства повязался – вдвоем харчи добывать легче. В тюряге ты ведь стряпухою служил, готовку освоил, тебе и картишки в руки. А я, Петро, как бабок в Питере посшибаю, так рвану на Вологодчину, к деду своему. С ним самогон гнать начну да на хрене настаивать».