Наталия Соколовская - В Питере жить: от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

«Ты уже много лет на своем Севере самогон варить обещаешь, да все врешь да врешь. Ну, ладно, Апостол, что-то мы с тобой сильно заговорились. Про дело забыли. С вранья-то сыт не будешь. Сказочную нашу мечту осуществлять пора. Не зря же мы такими тяжелыми трудами да хитростями добывали ее».

«Ваше босятское величество, свет Петр, распечатайте, пожалуйста, „лебединый“ мешок. Достать и разделать царскую птицу смогут только твои императорские грабки. Должны же мы, гопники, хотя бы в сегодняшнюю летнюю ночь почувствовать высоту лебединого вкуса, оценить своим нутром его знатное происхождение. Ты же теперь, Петруха, царь Петр, и угощаться будешь по-царски. А я вслед за тобой с боярского стола свой кусок отхвачу и чуток тоже поцарю. Не все же нам требуху хавать, мой господин, босяк свет Петр-царь. За дело! Вот тебе твой заточенный тесак. Бери, действуй!»

«По первости, Пашуха, обжечь его необходимо. Перышки лучше чтоб обгорели. Над огнем покрутим красавца. Вон, смотри, топлячок широконький – прямо доска разделочная, давай ее сюда! Да нашу птичку-величку клади на нее. Вот так! Вскроем ему поначалу тесачком животяру да всю требуху из него вон вынем. Рыбкам отдадим на пропитание. Торопиться некуда. Смотри, Паша, какая аппетитная печеночка. Тесаком орудовать осторожно придется, с любовью. Сердце вынуть аккуратненько – в нем сила лебединая. Паша, достань-ка из сидора сковородочку нашу с крышкой, помнишь, у ресторанного поваришки, с Большого проспекта, сменяли на стопку водки. В ней сердце с печенью под парком отдельно приготовим. Из сидора банку с солью возьми, оттуда же головку чеснока, нашпиговать его для полного вкуса полагается. Вынь кулечек с черным перцем да буханку хлеба заодно. У нас с тобою „всякого нета – запасено с лета“. Тесачок ты, Паша, знатно наточил, молодец, такой товар разделывать приятно, с уважением. Это тебе не хрю-махрю, а истинный аристократ из царского сада».

«Да, ловко ты его, Петруха, удушкою сдавил. Он и крякнуть не поспел, только крыльями попрощался. Где такому хитрому приему обучился?»

«В зоне с голодухи, брат ты мой Пашуха, всему научишься. Главное, инструмент иметь исправный, вишь, шнур шелковый как сработал, не подвел. А остальное – практика. Вон, глянь, Апостол, дело пошло, чувствуешь, какой запах боярский поднимается. Более, Паша, не подбрасывай, и так огонь с латкой в обнимку. Пекло незачем устраивать. Царский товар нежный, и готовить его на ласковом огне надобно. Давай-ка лучше перевернем нашу драгоценность. Возьми тесак свой да вилку, ты со своей стороны, я с другой. Осторожно только. Смотри, как много с противня жира сливается! Берегись, обожжет! Минут через двадцать спечется окончательно. Кутеж райский начнем. То, что не съедим сегодня, с собой заберем. Я в лавке специальную бумагу поднадыбил, для заворачивания всего жирного, в нее упакуем да в сидр. На три дня в аккурат нам хватит. А теперь давай латку на угольки опустим – пускай мечта жизни без огня на жару дойдет».

«Все, Апостол Павел, готовь стопки, хлеб, расстели скатерть-газетку, „Правду ленинградскую“. В сковородишке все спеклось давно. С лебединого сердца закусь начнем. Тащи бутыль с воды, пора, терпенья уже нет. До света пир должны прикончить. Плесни, Апостол, по полной да хлеб покрой шматом лебедятины. Опосля сердца с печенкой новую дозу водки им закусим. Ну, вздымай стопарь, подельничек. За обоих апостолов, а лучше – за императора Петра и апостола Павла под стенами Петропавловки! Виват, браток!»

И через малое время на берегу Заячьего протока раздался стон восторга. Два босяка, почти в полной темноте, с жадностью поглощали царского лебедя, запивая его порциями дешевой ленинградской водки. По первости захлебываясь наслаждением, они не могли ничего даже сказать друг другу. Уговорив одну бутыль водки, не останавливаясь, принялись за вторую. Дойдя до ее середины, почувствовали полное земное счастье и оттого несколько обмякли.

Для них земля перед крепостью постепенно превращалась в рай. Так прекрасно они никогда в жизни не гудели и ни в каких снах так сладко не закусывали. После двух бутылей Петр почувствовал себя действительным императором, а Павел – настоящим апостолом. Остатки третьей бутыли вырубили их окончательно из нашего бренного мира и погрузили в нирвану.

По раннему утру обнаружил родненьких петроградский собачник, прогуливающий свою сучку вдоль протока. По окружающим уликам вокруг спящих головами на лебедином мешке, засыпанном перьями, понял что-то неладное и, вернувшись домой, вызвал милицию. Она-то и разбудила наших двух «апостолов». Петр, разжав буркалы и сообразив обстановку, растолкал своего подельника, прохрипев ему: «Вот тебе, дяденька, и царский стол. Все вышло наизворот, кентяра, не жизнь у нас, а сплошные „кули-мули“».

Мама с папой всегда говорили «три– шестнадцать», когда нужно было что-то начать, и это наверняка как-то связано с числом 0,62, ибо мир в человеческой его части устроен по спирали золотого сечения, что же касается начала, то спираль начинает раскручиваться слева от моста, там, где на набережной напротив Летнего сада, ворота в ворота, стоит особняк – сейчас аппарат полномочного бла-бла-бла, а когда-то ЗАГС, в котором я получил свое имя.

Левее рядом с ним – зелень наросшего, как мох, вокруг домика Петра садика – садика, в котором я последний раз гулял с бабушкой, и я ничего не помню, кроме того, что сам воздух был цвета спелой пшеницы, так что и садик этот, и вообще восьмидесятые в глубине культурного слоя на месте меня в мире (не назовешь же это памятью) сияют, как детсадовский «секретик», тем же ровным насыщенным желтым.

(И, к слову, я никогда не понимал, что имеют в виду, называя серым советское время, – для меня серые, из-за бесконечной полутьмы – подъездов, дворов, видеосалонов, рядов ларьков, – как раз девяностые годы.)

Геометрия ума сложнее геометрии трехмерного пространства, и здешние спирали в проекции на мир вокруг могут становиться прямыми углами, реверберациями звуков или движениями тела. Поэтому, возможно, я и не мог написать все это, пока не понял, что нужно сесть писать от руки, – нужно сделать движение, пусть незаметное, как если бы повернуть голову.

Там, где пахнет горными козлами, зоопарк, зеленый зад Петроградской стороны, прикрыт Петропавловской крепостью, и по дуге набережной, облизывающей Кронверкский пролив, я часто хожу теперь, слушая, как из громкоговорителей зазывают медлительных туристов на прогулки по рекам и каналам ( наш катер отправляется через минуту, поторопитесь на посадку ).

Я думаю о Петропавловской крепости как о песчинке, однажды попавшей в мягкие внутренности мха и тины Невы, – и о себе, однажды попавшем в Ленинград в роддоме на улице Льва Толстого. Петербург вырос от боли, слой за слоем покрываясь набережными и колоннадами, – и кажется, мы с ним в этом похожи – я имею в виду в устройстве слоями.