Наталия Соколовская - В Питере жить: от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

В телецикле «Мой Эрмитаж», делая фильм о покушениях на коллекцию великого музея, предпринятых советской властью в начале ХХ века, я цитировал прекрасную фразу Александра Бенуа, в 1918 году заведовавшего Эрмитажем. Не думайте, говорил Бенуа, что искусство существует для того, чтобы его как можно больше показывать широким массам; оно «обслуживает» совершенно иные, «высшие способы человеческого познания». То есть высокое искусство существует не столько для широкого потребления масс, сколько для высокого любования одиночек.

И поэтому, собственно, твое пребывание в музее еще не означает, что ты соответствуешь этому высокому искусству. А ему нужно все время соответствовать. Хоть по сравнению с Эрмитажем мы все «букашки», но каждый из нас все равно должен стараться соответствовать Эрмитажу. Я думаю, что горы книг, которыми у меня завалены столы кабинета (они тут не просто лежат, а все время по нему крутятся), – это моя попытка соответствовать Эрмитажу. С одной стороны, ты «играешь», и музей, особенно такой большой, универсальный, дает тебе возможность собирать, складывать здесь «абсолютно свои» модели, свои маршруты. Начиная с самого примитивного: куда ты сегодня пойдешь в Эрмитаже – в этот его угол или в тот? Но, с другой стороны, музей – это совершенно цельный организм. И у него тоже есть «свои игры».

Да, ты играешь в его пространстве. Но музей, как Гулливер, наблюдает за тобой, что ты делаешь. Играешь? Ну играй-играй себе – пожалуйста, сколько угодно – однако помни, что есть какие-то вещи, которые преступать нельзя. И так не только в Эрмитаже, но и в целом в культуре. Если переступишь, тебя вышвырнет.

Что это за «вещи», которые нельзя переступать? Точно не знаю, они не описываются простым языком. Но понятно, что нельзя посягнуть на то, чтобы делить музей. Нельзя проявлять не только непочтение, но и гордыню, когда ты начинаешь делать так, как ты считаешь нужным, придумав в голове эту «игру» и уже совсем не обращая внимания на музей, его историю, людей, которые в нем работали… Музейный организм ведь состоит не из набора отдельных вещей, а из всего – из архитектуры, из истории и стен, и людей, которые здесь работали, работают и будут работать. В общем, живи и помни, что музей на тебя смотрит, как Гулливер. И не гордись своей вольностью вроде бы всем здесь распоряжаться.

Сначала была рифма.

Рифма была парной: Мадонна Бенуа / Дом Бенуа.

…В детстве я думала, что это сочетание гласных – имя, напоминающее цветок, раскрытый в младенческом зевке: Бенуа-а-а-а… Но потом оказалось, что золотоволосую почти девочку на картине зовут Мария, саму картину – Мадонна с цветком, а Бенуа – фамилия владельцев картины. Еще позже я узнала, что в 1912 году Мадонна Бенуа покинула свой дом на Третьей линии Васильевского острова, а в 1914-м, после недолгих скитаний, поселилась в Эрмитаже. Теперь Эрмитаж стал ее домом. А моим домом (спустя несколько десятилетий) стал дом, построенный Леонтием Бенуа на Петербургской стороне тоже в 1914 году.

Точнее, было так: сначала в 1912-м принял своих первых жильцов дом № 26–28 по Каменноостровскому проспекту: «первая очередь» строящегося жилого комплекса, равного которому не было тогда в столице империи. Весь квартал походил на погибший в том же 1912 году «Титаник». Это и впрямь был огромный корабль, врастающий вглубь пространства сложноустроенными, сверкающими в ночи палубами-этажами. И все это чудо жилой архитектуры вынырнуло кормой прямо в 1914 год – в начало Первой мировой войны – на улицы Кронверкскую и Большую Пушкарскую (дома 29 и 37 соответственно).

Отдавая дань нумерологии, надо упомянуть и о том, что строительство дома совпало с процессом проектирования одного из самых гармоничных петербургских зданий, созданных уже во время хаоса и вопреки хаосу, – Дворца выставок, получившего позже название Корпус Бенуа.

О том, что дом, где прошла часть моей жизни, называют Домом Бенуа , я знала с детства. О том, что до этого Дома Бенуа у меня был еще один, поняла значительно позже.

«Как в пулю сажают вторую пулю…» – это о прямизне петербургских улиц и проспектов сказал москвич в 1915 году. Про пули Пастернак как в воду глядел. В отношении Шпалерной уж точно.

Любить Шпалерную улицу трудно. По крайней мере, ту ее часть, что начинается у Воскресенского проспекта Скорбященской церковью и заканчивается у Литейного Большим домом. Как сквозь строй, идешь между сомкнутыми войсковыми шеренгами домов. Здесь мало прохожих. Нет деревьев, выглядывающих из дворов. По четной стороне – три проходных двора и несколько арок, по нечетной Окружного суда – два. Арка дома № 25 забрана глухими воротами с глазком. Белесая зеленоватая краска облуплена. За воротами – двор ДПЗ (Дома предварительного заключения), в просторечии «Шпалерки». Если от этих ворот идти к Литейному, то по левую руку можно увидеть светлый Сергиевский собор. Точнее, его можно было видеть с 1917-го по 1932 год, потом на месте Окружного суда, сгоревшего в Февральскую, возникнет загородившее и собор, и часть небосвода, вплотную примыкающее к «Шпалерке» здание ОГПУ-НКВД-КГБ. В 1932-м загораживать станет нечего: Сергиевский собор будет снесен (тогда же, когда и Матфиевская церковь в садике возле дома Бенуа, на Кронверкской).

Но когда в январе 1922-го Леонтий Бенуа вышел за ворота «Шпалерки», собор еще стоял. В начале Германской Бенуа принимал участие в его реконструкции. И это было первое его здание, встреченное им на пути из тюрьмы – домой. Посмотрел ли он влево, на собор? Кто знает. Но известно точно, что в проектировании пока еще не существующего здания НКВД, вдоль фантома которого сейчас идет Бенуа, примет участие его племянник и ученик Николай Лансере. Проектировать это культовое во всех отношениях здание Лансере будет спустя почти десять лет, сидя в «шарашке» при «Шпалерке» (уменьшительные суффиксы и невольная рифма в данном случае любую усмешку превращают в гримасу ужаса). Потом Лансере выпустят, а через несколько лет снова арестуют и расстреляют.

Инициирует же постройку здания НКВД Сергей Миронович Киров, сыгравший роковую роль в судьбе Ленинграда и страны и едва ли не самый знаменитый советский жилец моего Дома Бенуа, заселившийся в роскошные барские апартаменты, выходящие окнами на Каменноостровский (потом Кировский) проспект еще при жизни Бенуа, в 1926 году.

Киров словно предвидел, обустроив место службы сотен и сотен следователей «страны великих дел», которые станут плодотворно заниматься первым «скомпрометировавшим» город «делом» его, Кирова, имени. (Если не считать, конечно, более раннюю, но не менее судьбоносную для Ленинграда историю с «новой оппозицией», возглавил которую тоже жилец Дома Бенуа – Григорий Зиновьев.)