Наталия Соколовская - В Питере жить: от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

Ничем не примечательная девочка Таня, старшеклассница из 9 «А», бросившаяся вниз с двадцать второго этажа (только недавно два таких дома – на ту пору самых высоких в Ленинграде – построили в устье Московского проспекта). Мы знали ее, видели в школе едва ли не каждый день. Говорили, из-за несчастной любви. Говорили, она упала так, что лицо совсем не пострадало, и было видно (городской романс), как по мертвой щеке катится слеза.

На открытых пространствах между домами заботами городских властей были обустроены площадки, огражденные по периметру деревянными щитами (их называли коробки ): летом – небольшие футбольные поля, зимой – территории хоккейных баталий. Футбол не запомнился – воистину то была хоккейная эпоха. С первыми холодами дворники заливали землю в коробках под каток. Лучшими хоккейными ботинками считались чешские (чехи – наши самые непримиримые враги на шипящем под стальными лезвиями льду) – с длинным языком спереди и высокой пяткой; в них можно было туго затянуть лодыжку. Коньки точили сами – напильником. Сами обматывали чуть загнутую рабочую поверхность клюшки стеклотканью, посаженной на эпоксидку, чтобы не разлеталась с первых же щелчков . Щитков, шлемов, вратарских масок у нас не было, а если и были, то скорее как исключение, но это ничего – нам было хорошо и без них. И обходились без тяжелого травматизма. А без легкого – без него куда ж? То было время легендарных советско– канадских (против нас играла НХЛ, но почему-то игроков все равно называли канадцами) хоккейных серий. Справившись с домашним заданием, вечерами мы приходили к коробке, прогоняли юных фигуристок, крутящихся волчком на прямых, с зазубренным носиком коньках (наши были выгнуты по длине, закруглены спереди и имели сзади пластмассовую насадку во избежание боевых ранений), и устраивали свои чемпионаты. Градус азарта, обиды, восторга и разочарования во время наших матчей был достоин того, какой испытывала страна в часы трансляций игр века . Быть может, благодаря этим самым коробкам, залитым водой из дворницкого шланга, наша страна девять лет подряд (!) становилась на боевом льду чемпионом мира (да и фигуристы крутились что надо). Жаль этих дворовых ристалищ – они ушли в прошлое, как вкус настоящего бекона и молоко, способное скиснуть.

Серийный маньяк, душивший электрическим шнуром (упоминавшаяся деталь) малолеток обоего пола. В глинистой воде карьера, что за улицей Орджоникидзе, в сентябре нашли четвероклашку из нашей школы и пятиклассницу из красной . С той осени нам запрещали после школы выходить со двора (кто бы слушался), а малышню оставляли в школе в группе продленного дня, чтобы родители могли забрать детей после работы. Говорили, нельзя надевать вещи зеленого цвета – убийцу сводит с ума зеленый. Говорили… Словом, черт-те что говорили. Маньяка поймали только весной, он оказался собачником, выгуливавшим на площадке овчарку-колли. Приглашал подошедшего погладить собаку малыша посмотреть щеночков и заводил в укромный уголок. Само собой, злодея расстреляли.

Карта безопасных перемещений по городу: своей территорией считался наш квартал плюс те дворы, где жили одноклассники и одноклассники наших старших братьев. А еще была дворовая дружба, расширявшая жизненное пространство, поскольку если ты, скажем, учился в 508-й – французской – школе, а твои дворовые друзья Вова Жуков и Вася Стебловский учились в 526-й – английской, то, стало быть, дворы, где жили их одноклассники, были открыты и для тебя. В другие места (внутренние пространства микрорайонов) в одиночку и даже малыми группами лучше было не соваться – территории охранялись на уровне звериного инстинкта. Особая вражда была у нас с варшавскими – этот народец обитал за Московским проспектом в окрестностях Варшавской улицы и олицетворял для нас агрессивное варварство, равно как и наоборот. Возможно, в подобных детских играх, несмотря на их жестокость, был свой смысл, как в драках стенка на стенку в престольные праздники, – например, они помогали поддерживать молодые организмы в физическом и эмоциональном тонусе на случай, если явится вдруг настоящий враг, против которого мы встанем с варшавскими плечом к плечу. Бог весть. Однако уверен: жизнь причудливее наших представлений на ее счет.

Гостиница «Пулковская» на площади Победы, которую сначала должны были строить шведы, но в результате заказ получили финны. Эта стройка переменила в наших краях судьбы многих – старшеклассники быстро освоили навыки фарцовки (теперь центр новый на равных общался с центром старым – по крайней мере в лице местной фарцы и деловой галёры ), а старшеклассницы скорректировали девичью мечту: теперь принц из их снов имел облик рыжего финского экскаваторщика.

А ловля тритонов проволочным крючком в канавах на буграх (там сейчас Пулковский парк)? А зимний полет на санках с дотов (второй эшелон обороны) на тех же буграх ? А поездка с Федей Козыревым в Пулковскую обсерваторию за зарплатой его отца (Николай Александрович лежал дома с простудой)? А ритуалы освоения половых ролей? А первый опыт измененного сознания посредством крепленого вина «Дербент»? А музыка?

Да, музыка, которая вдруг стала для нас всем – настолько, что, казалось, вне музыки нет уже и самой жизни. И музыка ли это была? Неужели бас с барабанами и несколько гитарных аккордов способны сбить набекрень голову как минимум двум поколениям? Это была эпидемия, это было сумасшествие, это был приступ коллективных грез, вытеснивших реальность в область маргиналий. Определенно, проблема еще ждет своего исследователя (например, Секацкого, который уже развенчал медицину, проследил порочный путь Запада от Просвещения к Транспарации и описал покойников как элемент производительных сил). Ну а мы… мы слушали музыку, мы переписывали музыку, мы говорили о музыке, мы лакомились ее причудливыми завихрениями, ее вмещающим весь мир объемом, мы неумело и коряво пробовали ее играть, и наконец мы музыку заиграли. Сначала так, как играли ее музыканты с постеров на стенах наших комнат, а потом так, как она, омытая в смеси крови с портвейном, зазвучала в наших сердцах. Кто-то тяготел к ее поэтике, к специфике духа, кто-то – исключительно к урагану формы. Ее, этой музыки, было много, она была разнонаправленна и разнокачественна, ее играли дураки и умники, музыканты-профессионалы и люди, в глаза не видевшие скрипичного ключа, у нее были и ангельский, и демонический лики, но вся она являла пример отчаянного нестяжания и звучала лишь потому, что не звучать не могла. Подавляющий массив этого шума эпохи затих навсегда, но то, что пережило давильню времени, известно теперь всем. В том числе музыка моего Московского района. Услышишь – не ошибешься.