Владимир Чугунов - Буря

Вышли мы из оранжереи, как после бани — с распаренными лицами, с прилипшими к телам рубашками и платьями. А и вышли опять в такой же, только гораздо большего размера, парник. Я, например, с одной только мыслью — скорее бы в номер. Нет, летом в Пекине делать совершенно нечего. И я не представлял, как в такой жаре будет проходить конкурс. И это притом, что над охлаждением холла постоянно трудились мощные кондиционеры, бившие из стен через большие отверстия. Но разве такую махину охладишь?

По входе в отель получили информацию о том, где будут кормить ужином.

— Не в оранжерее, — сказала Ирина, — есть тут внизу ещё одна столовая. После ужина — открытие конкурса. — И, что называется, огорошила: — Евгения, а ты знаешь, что на открытии поёшь?

— Я?!

— Ну не я же. С Элей с фонограммой подойдите к организаторам.

— И что лучше спеть?

— Всё равно, только порви их на части!

— Это всегда — пожалуйста, — сказал я. — А мне можно?

— Вам?

— А что вы так удивлены?

— И что вы, например, могли бы спеть?

— Могу изобразить.

— Прямо сейчас? Без микрофона?

— Да на что он мне?

Оглядев мою весьма не богатырскую фигурку, она, с недоумением хмыкнув, согласилась:

— Ну хорошо, спойте…

И я лемишевским тенором запел:

И по мере того, как пел, всё объёмнее и сильнее мой голос заполнял это огромное, но всё-таки замкнутое пространство. Все находившиеся в вестибюле, отложив дела, во всё время исполнения не отводили от меня удивлённых глаз. И когда я кончил петь, раздались дружные рукоплескания со стороны нашей делегации. Ирина сказала, что, так уж и быть, поговорит с организаторами.

— Ну что вы, не надо. Это я так, для знакомства.

— А-a… Ну, познакомиться у нас ещё будет время. Все слышат? Каждый вечер после ужина собираемся у фонтана.

Ко мне подошла изящная молодая женщина и сказала, что, если бы знать заранее, они бы могли разучить несколько песен, чтобы составить мне аккомпанемент во время наших встреч у фонтана.

— А вы — это кто?

— Наш квартет — три скрипки и виолончель: Валя, Света, Ксения и я, Таня.

Стоявшие за ней не менее изящные молодые женщины одна за другой мило присели. Я представился тоже, представил дочь, сказав, что она ещё и композитор. Таня спросила: «Может быть, дадите нам что-нибудь для разучивания, я распишу на партии, нам частенько приходится выступать в разных местах. Будем ваше творчество продвигать».

— А что вы окончили — консерваторию?

— Консерватории во Владивостоке нет.

— Училище?

— У нас это образование считается высшим.

И вот тут опять началось… Как-то само собой, непроизвольно… Но почему-то не Таня, начавшая со мною разговор, привлекла моё внимание, и не самая симпатичная, наверное, из всех Ксения, а Света. Может быть, потому, что во всё время разговора она смотрела на меня с каким-то обаятельным любопытством, будто разгадывая загадку или что-то приятное вспоминая. Я сначала не обращал внимания, потом заметил, бегло глянув раз, другой и, наконец, взгляды наши встретились, как бы в удивлении, замерли, поняли друг друга и тотчас разошлись. А потом во всё время разговора встречались только на самые короткие мгновения, точно мы оба прекрасно понимая, что это нехорошо, тем не менее ничего не могли с собой поделать, смотреть друг другу в глаза нас неудержимо влекло.

Когда, наконец, расстались, и мы направились в свой номер, я стал убеждать себя, что всё это, конечно, как и в Питере, только минутное и вскоре пройдёт, что такое бывает при первом знакомстве, но потом, когда друг к другу присмотришься да ещё вступишь в обычные, так сказать, нейтральные разговоры, всё это бесследно проходит, просто не надо об этом думать, и всё постепенно прекратится. И даже показалось, что прекратилось, когда, войдя в спасительную прохладу номера, я с размаху плюхнулся в подражание дочери поперёк широкой кровати, и сказал:

— Это надо, а! Приехать за тридевять земель, чтобы вместо того, чтобы как можно больше всего увидеть, проваляться в номере! До ужина ещё масса времени, можно было бы поехать в центр или просто побродить по окрестностям — живописнейшая же местность — но по такой жаре… просто издевательство какое-то.

— По программе в четверг после завтрака экскурсия по Пекину. Как уж эта их знаменитая площадь называется, что наподобие нашей Красной, с мавзолеем?

— Тянь-ань-мэнь, — произнёс я по складам.

— И не выговоришь даже.

— У них тут ничего не выговоришь, а между тем все прекрасно общаются.

— Кричат.

— Что?

— Как будто всё время радуются — сплошные междометия.

— Или хотят друг дружку испугать или удивить, — и я попытался изобразить: — У-унь ё! Ти-и ю! Му-унь ю! Э-энь ё! Ху-у ю! Ху-ун хо! И всё с ударением на последнюю букву. Если они также поют — немудрено в неврастеника превратиться. Приедем с тобой домой, и будем, как эпилептики, дёргаться. А что ты смеёшься? Мне кажется, у них и колыбельных песен-то нет. Ну сама представь. То-олько малыш задремал, и вдруг над его ухом: «У-унь ё! Ти-и ю!» И он как обезьяний дитёныш (смотрела «Маугли»?), вскидывается, суча руками и ногами от страха. А объяснения в любви с такими воплями ты себе представляешь? Я когда их слушаю, мне всё время кажется, они сейчас подерутся. Очень похоже на разборки соседей за стеной. И потом, такому крайне несимпатичному, мягко говоря, рылу ты бы, например, могла в любви объясниться? Да перестань ты хохотать, я совершенно серьёзно! Вот скажи, тебе хоть одно… ну хорошо, пусть лицо, в аэропорту приглянулось? Кроме, разумеется, стюардесс — как говорится, нет правил без исключений, из полуторамиллиардного населения уж сотню-то красавиц можно найти, да и те больше похожи на метисок. Вроде и красивые, а что-то кукольное, отталкивающее в их красоте. И это, заметь, всего лишь беглое наблюдение. В их лицах совершенно нет очаровательных выражений, а только какие-то гримасы или маски, а то и вообще, как деревенские дурачки, раззявят рты и на тебя пялятся. На тебя, кстати, в аэропорту многие таким образом пялились. Не обратила внимание? Ну переста-ань, ну ты же взрослая женщина…

И так мы около получаса забавлялись.

Потом включили телевизор. Каналов, как и у нас, была тьма, только, в отличие от наших — все государственные, а стало быть, допущенные цензурой. У нас прежде занималось этим КГБ. Передачи, спектакли, фильмы, книжки — всё проверялось на вшивость. У них, говорят, ещё строже. Поэтому не только вшей, но и гнид, ни в одной китайской передаче не было. Артистки, как и стюардессы, все до одной были красивыми, лишь отдалённо напоминая принадлежность к своей нации. И все со вставными зубами. Своих ровных, например, как у моей Ани или у Женя, тут от сотворения мира, вероятно, не было. Такими редкозубыми, видимо, они с самого начала были запланированы. Кто же знал, что и у них появятся телевизоры? Ну и пришлось подгонять под общепринятый голливудский образец. Во всяком случае (я это сразу понял), даже на многолюдных пекинских улицах встретить подобную красоту просто немыслимо, а стало быть, никогда не появится у них, скажем, нечто подобное такому стихотворению: