Вячеслав Килеса - Истории, рассказанные вчера

Первое тысячелетие он обещал, что того, кто освободит его, сделает богатым, во время второго тысячелетия своему спасителю обещал бессмертие, а в третье тысячелетие поклялся убить первого, кто откроет бутылку… Мы встретились в начале третьего тысячелетия. Потому, что это начало, делаю послабление: идешь в наложницы — щажу дочек. Иначе эсэсовский полк, идущий маршем на фронт и остановившийся в городе, получит вас в подарок.

Мама Лиза побледнела:

— После изнасилования можно выжить, объяснив себе, что кто-то физически оказался сильнее. Но можно ли выжить после добровольного изнасилования, когда разорвана и вымарана душа? Да, прокладывая дорогу своей жизни, я что-то поломала в твоей. Ты считаешь: это основание для приговора? Если твоему будущему нужна моя смерть, убей меня. Но на детях вины нет: зачем они тебе?!

Несколько секунд мама Лиза и Бенкен сражались друг с другом взглядами, потом Бенкен повернулся и вышел, бросив:

— До завтра! Решай!

Звякнула щеколда на калитке, загудел, стихая, мотор машины — Бенкен уехал.

Усевшись на стул, мама Лиза облокотилась на стол и, обхватив ладонями подбородок, надолго задумалась. Лида попыталась о чем-то спросить, — мама Лиза на нее и не взглянула. Словно объясняя кому-то, провела ладонью по воздуху:

«Поведение смертника. Понимает, что убью его и себя». Потом встрепенулась, вскочила, и, обращаясь к нам, быстро проговорила:

— Собираемся. Будем бежать: хоть в лес, хоть к черту на рога!

Упаковав в рюкзаки теплые вещи, одеяла и захватив несколько картофелин и луковицу — наши запасы еды, — мы выбрались в темноту двора и застыли, ослепленные светом зажженного электрофонаря.

— Хальт! Цурюк! — расположившийся на крыше подвала немецкий солдат навел на нас автомат.

— Уехал, а водителя оставил, — на удивление спокойно констатировала мама Лиза. — Возвращаемся.

Устроив вещи на прежние места, я и Лида вопрошающе посмотрели на маму Лизу.

— Спать! — велела она. — Утро вечера мудреней!

Не знаю, ложилась ли мама Лиза. Проснувшись, я увидела ее возле настенного зеркала: распустив волосы, она приложила к затылку шило для ремонта обуви и, заплетя косу в узел, скрыла шило от посторонних глаз.

— Вставай, дочка! Печку пора растапливать.

Удивленная непривычно ласковым голосом, — мама Лиза только к Лиде так обращалась, — вскочила с кровати, умылась и, затопив печку, поставила кипятить чайник. Солдата, сидевшего во дворе на лавочке, старалась не замечать.

Позавтракав сваренным вчера борщом, занялись стиркой. Развесили белье на веревке и вокруг мамы Лизы уселись.

— Что ж, — мама Лиза нас обняла, — девочки вы взрослые, все понимаете.

Решение я приняла и если оно вас одних оставит, долго не печальтесь. Живите дружно, работайте, род продолжайте. Время военное, трудное — но жизнь во все времена сложная. Старайтесь никого не обижать, но обид не прощайте. Помните: люди от природы добрые, обстоятельства их злыми делают.

Тут мы расплакались, особенно Лида. Вцепилась в маму, на шее виснет и просит:

— Не оставляй нас, придумай что-нибудь!

Я тоже реву, маму обнимаю.

— Не плачьте, девочки, — мама Лиза нас по голове гладит, — Беду нужно встречать с открытыми глазами. Жизнь иногда не стоит той цены, которую за нее предлагают. Когда вырастете, поймете.

И на меня смотрит:

— Даша, береги Лиду. Надеюсь на тебя: есть в тебе какая-то сила, — жаль, понять ее не успела.

Щеколда на калитке звякнула: Бенкен приехал и двух гестаповцев с собой привез. Зашел в дом; мы поднялись, стоим. Мама Лиза в белом платье, на сказочную принцессу похожая.

— Слушаю тебя, — Бенкен — напряженно, нервно.

— Я готова — мама Лиза его рассматривает, словно впервые увидела. — Поехали.

— А вещи? Чемодан?

— Зачем? Любовнице начальника гестапо в новой одежде ходить положено, желательно из Парижа.

Маму Лизу взглядом поизучал.

— Учти: сбежать не дам и убить себя не позволю.

— Так много говоришь, будто в пропагандисты готовишься — усмехнулась мама Лиза, потом повернулась к нам, поцеловала каждую крепко-накрепко и направилась к выходу. Бенкен за ней поплелся и лицо его было нерадостным: словно медведя за хвост поймал и не знает, как выпутаться.

— Мамочка! — Лида за ними рванулась; я ее обхватила, держу.

Мама Лиза по двору идет, словно не слышит. Возле груши, которую отец сажал, на секунду задержалась, по стволу ладонью погладила и вышла, не оглянувшись; немцы за ней гурьбой потопали.

— Ненавижу — Лидка меня оттолкнула. — Тебя ненавижу, всех ненавижу.

И плачет. Я тоже плачу: понимаю, что сиротами остались и маму Лизу в последний раз видели.

Тут на улице крик раздался, потом зашумели все. Мгновенно за калитку выскочила; Лидка за мной.

Смотрим: Бенкен возле дома лежит, голова в крови, а рядом каменный петух валяется — с крыши на Бенкена упал. Немцы вокруг столпились, галдят по-своему и мама Лиза в сторонке руки сжимает.

Бенкен голову приподнял, что-то немцам приказал, потом маму Лизу глазами нашел, улыбнулся и говорит:

— Я чувствовал, что сегодня умру.

Изогнулся всем телом, дернулся и застыл. Немцы погалдели, в «Опель» Бенкена перенесли и уехали, постового забрав.

— Пойдемте!

Мама Лиза обняла нас, в дом повела.

— Они не вернуться? — Лида спрашивает.

— Нет. Он приказал нас не трогать.

— Он добрый был или злой?

— Не знаю. Он сам этого не знал.

Домовому с тех пор не только мама Лиза, но я и Лида блюдечки под кровать ставили и едой делились. Представляю, какой он довольный ходил!

А мы продолжали жить, зачеркивая, как тюремный, каждый день оккупации, пока 13 апреля 1944 года, за несколько дней до Пасхи, в Карасувбазар, оставленный немцами, не ворвались на танках советские войска. «Наши пришли, наши!» — кричали мальчишки, оббегая дома. Солнце светило по-летнему, баяны и гармоники играли, мы обнимали солдат, дарили цветы и здесь же, на улице, танцевали. Лидка, конечно, лучше всех танцевальные «па» выделывала, я старалась не отставать и даже мама Лиза вальсировала с молодым полковником.

Это был праздник всеобщего счастья, круживший головы от мала до велика: вот только Женьки Фоминых на нем не было — он так и не вышел из госпиталя.

Заходите, детки, заходите! И Саша с вами пришел: как ты подрос, Сашенька, не видела тебя давно! Я помню, как по утрам водила тебя в детский сад. Родители твои тогда в Киржаче жили, а ты у меня целый год оставался. Помню, как светило солнце, отражаясь в куполе церкви — мы всегда мимо нее ходили, — и ты объяснял, что купол сделан из золота, и обещал, когда вырастешь, взять оттуда немножко и сделать меня богатой. Маленькие дети такие смешные, хорошие — и папа ваш таким был, — а потом уезжают, становятся взрослыми — и чужими, словно прохожий на улице. Вот и сестра Лида: сколько о ней заботилась, в школе ей помогала, — а она живет в Ашхабаде, работает в министерстве по транспорту и только перед праздниками обо мне вспоминает, открытки шлет.