Энтони Поуэлл - Поле костей. Искусство ратных дел

Я отломил порядочный кусок, протянул ему остальное.

— Нет, — сказал он. — Это все вам.

— Вся плитка?

— Да.

— А себе?

— Она вам предназначена. Я подумал — вы, возможно, не захватили шоколада.

— Не захватил.

Он заговорил снова об учениях, разъясняя — насколько позволял ему «военный туман», — какой стадии достиг бой, каковы будут наши ближайшие передвижения. Я поглощал шоколад. Я и забыл, как он бывает вкусен. И почему я до войны так мало ел шоколада? Точно сильный наркотик, он совершенно изменил мое восприятие мира. Я вдруг потеплел к Гуоткину сердцем — почти в той же мере, что к капралу Гуилту, хотя первый глоток чая из кружки оставался не сравним ни с чем. Мы с Гуоткином остановились на обочине взглянуть на карту в лунном свете. Затем он сложил и застегнул планшет.

— Мне жаль, что я отослал вас без обеда, — сказал он.

— Приказ того требовал.

— Нет, — сказал Гуоткин. — Не требовал.

— То есть?

— Времени хватило бы с избытком, чтобы вам поесть, — сказал он.

Я не нашелся что ответить.

— Мне надо было отыграться за фитиль, что мне полковник вставил, — сказал он. — А кроме вас, не на ком было — во всяком случае, вы первый попались под руку. Командир батальона меня в порошок стер. Я бы всю роту послал в поле без обеда, но только я знал, что получу новый фитиль, еще даже похлеще, если обнаружится, что по моему приказу люди зря остались голодны.

Признание делало Гуоткину честь: извинения он принес нескупые. Но куда им было до шоколада! Остатки налипли еще на зубах. Я слизал их языком.

— Конечно, если приказ, тогда уж обедал не обедал, а иди, — горячо сказал Гуоткин. — Кидайся, висни на колючей проволоке, чтоб пулеметами изрешетило, при на штыки, чтоб пригвоздило к стене, ныряй в ядовитое облако без противогаза, беги на огнемет в узком проулке. На все готов будь. Но — если приказ.

Я согласился, не видя в то же время особой надобности дольше толковать об этих, несомненно, важных аспектах воинского долга. Разумней всего переменить разговор. Гуоткин признал вину, стремясь ее загладить, — поступок редчайший для любого из нас, — и теперь следовало отвлечь его от дальнейшего перечисления неприятностей, коим подвержена жизнь солдата.

— Сержант Пендри что-то приуныл сегодня, — сказал я. — Болен, должно быть.

— Я хотел поговорить с вами о нем, — сказал Гуоткин.

— Вы тоже заметили его состояние?

— Он подходил ко мне вечером. Из-за всех этих учебных приготовлений я не успел сказать вам раньше — или просто забыл.

— А что такое с ним?

— С женой скверно, Ник.

— Что с ней?

— Сосед сообщил ему в письме, что жена спуталась с другим.

— Понятно.

— В газетах без конца трубят, что британские женщины не щадят усилий для победы. А по-моему, — продолжал Гуоткин со все той же страстностью, которая моментами вскипала в нем, — они не щадят усилий, чтобы спать с кем только могут, пока муж в армии.

Пусть в словах Гуоткина была доля преувеличения, но надо признать, что подобные письма мужьям приходили в роту нередко. Чипс Лавелл (мы с ним женаты на сестрах) заметил однажды: «Почитать нашу популярную прессу, подумаешь, что прелюбодействуют одни богатые. Вот уж вершина глупого газетного снобизма». И действительно, ведя ротные дела, через недельку-две лишишься всех иллюзий на этот счет. Я спросил Гуоткина, известны ли подробности семейного несчастья с Пендри. Подробностей Гуоткин не знал.

— Мерзость какая, — сказал он.

— Мужчины, надо думать, тоже рады позабавиться при случае. Не одни лишь женщины. Правда, находить на это время ухитряется здесь разве что капрал Гуилт.

— Мужчина — дело другое, — сказал Гуоткин. — Только нельзя из-за женщины забывать свой долг.

Мне вспомнился фильм, который мы с Морландом смотрели до войны. Русский полковник (действие происходит в царские времена) делает подчиненному выговор, употребляя именно эти слова о долге: «Женщиной, из-за которой забываешь свой долг, следует презреть». Насколько помню, там юный поручик, проведя ночь с любовницей полковника, опоздал к утреннему построению. Впоследствии мы с Морландом не раз возвращались в своих разговорах к этому суровому суждению.

— Это как взглянуть, — пожимал плечами Морланд. — Матильда, скажем, возразила бы, что следует презреть как раз женщиной, неспособной заставить тебя забыть о долге. Барнби же сказал бы, что следует презреть долгом, из-за которого забываешь о женщинах. Все тут зависит от точки зрения.

Возможно, Гуоткин смотрел фильм и запомнил фразу, милую ему. Но, вообще-то, вряд ли этот фильм, сравнительно «умственного» пошиба, дошел до провинциальных экранов. Скорее Гуоткин самостоятельно выносил в себе эту мысль — возвышенную, но не весьма оригинальную. К примеру, Уидмерпул, мой однокашник, после неудачной влюбленности в Джипси Джонс зарекся связываться с женщиной, из-за которой бросаешь дела. О собственной своей жене Гуоткин говорил редко. Упомянул как-то, что тесть его болен и, если умрет, теще придется перебраться к ним.

— Как же вы с Пендри поступите? — спросил я.

— Устрою ему отпуск поскорее. Боюсь, что придется вам побыть без взводного сержанта.

— Все равно Пендри положен отпуск рано или поздно. К тому же от него — теперешнего — мало пользы.

— Чем скорее Пендри съездит в отпуск, тем скорее покончит со всем этим.

— Если сможет.

Гуоткин взглянул на меня удивленно.

— Съездит домой — и все упорядочит, — сказал он.

— Будем надеяться.

— Разве, по-вашему, Пендри не сумеет обуздать жену?

— Не могу судить, не зная ее вовсе.

— То есть она может уйти к тому, другому?

— Все может случиться. Пендри может и убить ее. Кто знает.

— Помните ту книжку Киплинга у меня? — сказал Гуоткин, помолчав минуту.

— Да.

— Там перед каждым рассказом — стишки.

— Да, и что же?

— Один мне накрепко запомнился — некоторые строчки. Целиком я стихов не удерживаю в памяти.

Гуоткин опять замолчал. Неужели счел, что уже слишком раскрылся, и не назовет стишка?

— Какой же это запомнился вам?

— Там про бога римского, что ли.

— A-а, про Митру.

— Вы помните?

— Конечно.

— Уму непостижимо, — удивился Гуоткин, глядя на меня как на фокусника.

— Как вы сами выразились, Роланд, мое ремесло вынуждает меня много читать. Но что же вам запомнилось о Митре?

— Там сказано: «Митра, и ты ведь воин…»

Гуоткин замолчал. Посчитал, видимо, что я с полустроки пойму его.

— А перед тем упомянуто, что лбу жарко под каской и что от сандалий горят ноги? Вообразить не могу ничего тягостнее, чем шагать в античных сандалиях, особенно по булыжным римским дорогам.

Но Гуоткин оставил без внимания проблему пеших воинских переходов в сандалиях. Он был очень серьезен.