Энтони Поуэлл - Поле костей. Искусство ратных дел

Для писателя Николаса Дженкинса роль командира взвода, конечно, необычна и непривычна. Но Дженкинс оказывается хорошим офицером, ибо в его характере есть основа для такого поворота судьбы. Но кто бы мог подумать, что нескладный, нелепый Уидмерпул станет штабным офицером, а утонченный Чарлз Стрингам — официантом в офицерской столовой!

Однако Стрингам относится к своей новой роли совершенно спокойно и не считает себя униженным. Он вступил в армию без всяких эгоистических целей, с единственным желанием — быть полезным. А вот для Кеннета Уидмерпула война — этап карьеры, возможность сразу перескочить через несколько ступеней.

В названии романа обыгрываются строки из Роберта Браунинга:

Смысл заглавия не однозначен, но все-таки ирония заключается в том, что в первую очередь «мысль предшествует удару» у расчетливых карьеристов вроде Уидмерпула.

«Искусство ратных дел» предстает в романе Поуэлла в двух аспектах — и как всепоглощающее служение делу, и как искусство карьеры, мастерство интриги, хитросплетения бюрократизма. Второй, сатирический, аспект преобладает.

Чем выше поднимается герой-рассказчик по служебной лестнице, тем больше простора открывается для его иронии. Проза армейской жизни на уровне штаба дивизии вызывает более язвительную насмешку, чем жизнь части в предыдущей книге. Сатира Поуэлла в этом романе набирает силу.

Пробивные дельцы Уидмерпул и Фэрбразер, с успехом применяющие в армии те же методы, что и в Сити, самодур и тупица полковник Хогборн-Джонсон, озлобленный грубиян Бигз, алкоголик Бител, бюрократ Диплок, подхалим и лизоблюд Коксидж — все они написаны по-разному и в то же время в одном ключе. В центре этого хоровода масок, смешных и жутковатых, — Кеннет Уидмерпул. В сатирическом образе Уидмерпула сконцентрирована обесчеловеченность рвущегося к власти честолюбца и интригана.

Одна из самых комических сцен романа — обед командования во время учений. Примечательно сравнение его участников с изображениями древнеегипетских божеств, жрецов, рабов, прислужников.

Внутренний ток сюжета возникает между двумя сатирическими полюсами — Уидмерпулом и Хогборн-Джонсоном. Одна из линий конфликта комична уже по своей бессмысленности: и тот и другой безуспешно добиваются назначения «своего» кандидата на вакантную должность, не имеющую к ним никакого отношения. Вторая линия конфликта — разоблачение любимца Хогборн-Джонсона мошенника и казнокрада Диплока.

За мелкими стычками открываются психологические мотивы. Успешно пробивающийся к большой карьере Уидмерпул презирает неудачника Хогборн-Джонсона, а тот в свою очередь отвечает ему ненавистью, в значительной мере оправданной. Сквозь комический конфликт проступает драма жизни, смешное наводит на грустные размышления.

Как и в предшествующем романе, это комедия в рамках исторической трагедии. «Франция разбита; Европа оккупирована; мы под непосредственной угрозой вторжения; Лондон подвергнут „блицу“ — усиленным бомбежкам».

В начале романа Поуэлл рисует картину бомбежки, озаренную мрачными отсветами ада. Эти зловещие отблески царства Плутона освещают все повествование. Читатель видит трагический парадокс действительности того времени: в городах Англии война чувствуется сильнее, чем в армии. Особенно остро ощущает Дженкинс, что такое война, во время отпуска в Лондоне.

Лондон во время налета фашистских бомбардировщиков написан скупыми красками, лаконично и сдержанно. Но за этой сдержанностью чувствуется боль и горечь. И уважение к людям, единственное оружие которых — сила духа.

В главе о Лондоне появляются старые герои цикла: композитор Морланд, миссис Маклинтик, эстрадный певец Макс Пилгрим, свояченица Дженкинса Присилла, ее муж Чипс Лавелл, известный по предыдущему роману Одо Стивенс. Критические ситуации и здесь выявляют характеры. Любимец публики, автор и исполнитель легкомысленных шлягеров Макс Пилгрим в минуту опасности оказывается человеком незаурядного мужества и хладнокровия.

В событиях романа все явственнее выступает трагическая ирония судьбы: желание Дженкинса избавить прежнего школьного товарища от издевательств капитана Бигза приводит к роковому для Стрингама назначению, а сам Бигз почти в то же самое время кончает с собой; решающий разговор Присиллы и ее мужа так и не состоится — по странному совпадению оба почти одновременно погибают во время немецкого налета; знаменитая «львица» Бижу Ардгласс празднует свое сорокалетие — и она и ее гости убиты прямым попаданием бомбы; наконец, заключительная фраза книги сообщает о гибели художника Барнби.

Все эти совпадения и случайности в конечном счете не случайны — они определяются Временем. В музыке Времени звучат трагические мотивы, подчиняя себе человеческие судьбы. Однако Время у Поуэлла не лишает человека свободы выбора, не снимает с него ответственности. Время ставит человека перед выбором, испытывает его нравственную стойкость.

Вера в достоинство человека, в его способность сохранить человечность во всех превратностях жизни, выдержать жестокую игру Времени — в этом гуманистический пафос книги Энтони Поуэлла. В то время когда на Западе усиливается дегуманизация искусства, слово писателя-гуманиста особенно важно и ценно. Гуманизм определяет антифашистское и антимилитаристское звучание романов «Поле костей» и «Искусство ратных дел».

И проблемы, и структура, и язык романов Поуэлла очень современны. В то же время его книги успешно продолжают традицию английской классики. Э. Поуэлл — подлинный художник, причем художник четко очерченной индивидуальности. Он принадлежит к тем писателям, которых можно узнать по одному абзацу, одной фразе. В цикле «Танец под музыку Времени» в особом «поуэлловском» ракурсе предстает страна, история, люди. Энтони Поуэлл по-своему увидел Время, услышал шаги Времени.

Снег, выпавший вчера, местами не стаял еще, и воздух утра был студён. Улицы были пусты в этот час. Кедуорд и ротный старшина шли в полумраке бодрым шагом, как в строю, один справа, другой слева от меня. Несколько лет назад — в ином, давнем, дальнем, более привольном земном существовании — я побывал уже в этом городе, заезжал сюда с ночевкой, чтобы взглянуть на местность, где мои деды жили столетье-полтора назад. Один из них (порядочный, должно быть, шалопут — не от него ли дядя Джайлз унаследовал свои шальные качества?) спустился сюда, к морю, в западный Уэльс, чтобы жениться, а в приданое взял небольшое поместье над бухтой на этом пустынном, глухом берегу. Годы и непогоды оставили от дома один фундамент. Я постоял там; внизу, под обрывами, волны Атлантики беспрестанно гасли на каменных нагромождениях взморья и беспрестанно набегали снова, дымясь зеленоватой пеной. «Все вновь и вновь накатывает море», — как любил, бывало, мой друг Морланд цитировать из Поля Валери; по-моему же, этот вид накатывающих валов слишком эффектно-театрален для повседневного потребленья. Затем мои предки переселились на травянистый полуостровок неподалеку, где море, сужаясь эстуарием, вдается глубоко в сушу. Мохом и плющом покрыло там разрушенные стены, густой дождь застилал от меня лишенную крыши развалину. В окрестной церкви белела мраморная мемориальная доска. Вот и все вещественные памятки. Сам город мне почти не запомнился. Улицам его, легшим на разных уровнях по косогору, не откажешь сейчас в хмурой прелести — мерещится, будто идешь по зимнему Толедо в одной из картин Эль Греко или по тосканскому холмяному городку, какие бывают изображены — без особого почтения к перспективе — на заднем плане портретов кватроченто. И все время неотвязно почему-то чувствуется близость моря. Строка о вечном набеганье морских волн вызывает в мозгу тысячу бегучих образов, обрывки стихов, фрагменты живописи, забытые мелодии, пеструю сумятицу воспоминаний — все что угодно, кроме лишь того, что тебя сейчас должно заботить. Пытаешься встряхнуться, и снова забываешься, шагая.