Энтони Поуэлл - Поле костей. Искусство ратных дел

— Хью сказал, что явится к восьми.

Мне казалось нужным подчеркнуть, что если Лавелл засидится за нашим столиком, то встретится с Морландом. Предупреждение это я делал, скорее, ради Морланда. Лавелла мало волнуют прежние отношения Присиллы с Морландом. Сказала ли Присилла мужу, что ухаживанье Морланда так и кончилось ничем, что физической близости не было? И поверил ли ей Лавелл? В любом случае это его не слишком заботит. Я-то уверен, что Морланд с Присиллой не спал, — сам Морланд мне это открыл в одну из нечастых у него минут душевной распахнутости. Но Морланд в таких делах чувствителен, даже болезненно чувствителен, и, возможно, не хочет встречи с Лавеллом. Да и Лавеллу, встревоженному сейчас поведением жены, может быть неприятна встреча с ее бывшим поклонником, с которым у Лавелла к тому же мало общего во всех иных смыслах. Но последняя моя догадка оказалась неверна. Лавелл и не думает избегать Морланда. Напротив, огорчен, что мы не сможем пообедать втроем.

— Как утешительно повидать снова старых знакомцев вроде Хью Морланда, — сказал он. — Жаль, что должен буду уйти. Поверь, с вами бы мне обедать веселей, чем там, куда я зван. Но подробнее об этом при встрече.

Лавелл являет собой странную смесь реализма с романтизмом; точнее говоря, он, подобно весьма многим людям, романтизирует свой реализм. Если, скажем, омрачило когда-либо его душу подозрение, что Присилла вышла за него с досады на неудачную свою любовь к другому, то Лавелл утешился тем романтическим штампом, что «досталась девушка все-таки ему». Разумеется, его мог утешить и довод, что выходящие замуж «с досады» переносят иной раз на мужа всю неутоленную прежнюю страсть. Особенно же романтичен Лавелл в том смысле, что смотрит на вещи, так сказать, всегда с фасада — это одно из качеств, делающих его хорошим журналистом. Ему и в голову не приходит, что кто-то может думать и действовать по мотивам иным, чем самые банально-очевидные. На практике это значит, что Лавелл не склонен верить в реальность чего-либо, что не «провентилируешь» на газетной полосе. В то же время, хоть он и не способен видеть небанальные стороны жизни, Лавелл готов, если нужно, менять свою точку зрения на другую, но непременно столь же очевидную. Этой сравнительной гибкостью он обязан отчасти своему пресловутому реализму, отчасти же тому своему воззрению, что любая перемена в личной, политической, общественной жизни является и очень важной, и необратимой — такое убеждение тоже полезно журналисту.

Внутри же этих своих узких рамок Лавелл может проявлять известную тонкость подхода. Обладая к тому же красивой внешностью и напористостью, он перед войной достиг известного успеха в своем ремесле. Правда, сочетавшись с Присиллой, он не осуществил своего замысла «жениться на богатой», но этот замысел всегда ведь оставался у него в области фантастики, лишь иллюстрируя другую романтическую черту Лавелла — романтизацию денег. Лавелл сильно увлекался Присиллой еще в те времена, когда мы с ним сообща работали над киносценариями (так и не пробившимися на экран), и неудивительно, что они с Присиллой поженились. Вначале ему не удавалось устойчиво устроиться, так что денег не хватало. Но Присилла любит жить рискованно, и полосы безденежья ее не удручали. Лавелл и сам, оказываясь на мели, внешне бывал невозмутим, хотя внутренне чувствовал себя, конечно, виноватым. Денежную необеспеченность он считал постыдным изъяном и у себя, и у всякого другого. Временами его романтизм принимал высоконравственную или интеллектуальную окраску, хоть и не слишком убедительную. К примеру, он принимался осуждать материальные блага и всех, кто к ним стремится. В такую пору его ум, случалось, питали сборники философских обрывков и выжимок — скажем, «Мудрость Востока» в одном томе, «Маркс без слез», «Сокровищница великой мысли». Как и все ему подобные, он писал пьесу, безнадежно застрявшую на вступительных страницах первого акта.

— Никак нет времени засесть за серьезное писание, — говорил он, тем самым как бы официально объявляя о своем вступлении в легко распознаваемую категорию несостоявшихся литераторов.

Такими мыслями о Лавелле я занят был, сидя в холле — дожидаясь приема у майора Финна. Место в Вестминстере, куда мне было велено прийти, оказалось большим зданием, превращенным в воинскую штаб-квартиру. Немного погодя на скамью рядом со мной сел капрал из войск Свободной Франции, рука у него висела на перевязи. Затем к нему присоединились две француженки из женской службы этих войск. Вскоре они заспорили все втроем по-французски. Я перечел еще раз открытку Морланда — с портретом Вагнера в берете, — где Морланд подтверждал, что придет обедать в «Кафе ройял». Тон загадочный; в словах как-то нет живости, присущей этим обычным для Морланда открыткам.

Мы с ним не виделись с той встречи на первой неделе войны, вскоре после ухода от него Матильды. Затем Матильда вышла за сэра Магнуса Доннерса — почти без всякой огласки, что удивительно даже и для нынешних времен, когда всевозможные перемены — зачастую целые перевороты — в общественной и частной жизни совершаются втихомолку. Несомненно, тут и сэр Магнус привел в действие рычаги своего влияния, чтобы приглушить газетные отклики. Появились лишь две-три беглые заметки; между тем брак члена правительства с разведенной женой композитора, пусть не особенно преуспевающего, но весьма известного, заслуживает больше внимания, даже в пору бумажной нехватки. Говорили, что уход Матильды поначалу так расстроил и разладил Морланда, что он чуть не погиб — махнул на себя рукой, стал все усерднее глушить тоску вином. Но в начальный период войны, как это ни парадоксально, музыкальных заказов и дел не убавилось, а прибавилось; так что Морланд оказался завален работой хоть и не слишком его вдохновлявшей, но дававшей занятость и хлеб. Так мне по крайней мере говорили. Я ушел в армию, и контакты между нами не могли не оборваться. Дружба — в противоположность любви изображаемая популярно как вещь простая и прямолинейная — на самом деле, быть может, не менее сложна и требует не менее таинственно-замысловатых средств поддерживания и питания; как и любовь, она таит в себе семена распада, чье действие, пожалуй, разрушительнее, чем простой ход событий, всеразмывающий поток времени, разделивший, к примеру, меня со Стрингамом.

На этом мои довольно печальные раздумья оборвались. Дверь открылась, из комнаты вышел офицер Свободной Франции в форменном кепи. Средних лет, в очках, краснолицый. За ним следовал моложавый капитан английской разведслужбы без головного убора.

— И на прощанье еще об одном, капитан, — сказал француз, — теперь, когда мы покончили с делом Шиманского. Полковник договорился с членами командования о переводе нескольких младших офицеров в инженерные войска. Надеюсь, вы не усмотрите в том неудобства.