Йоханнес Зиммель - И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

— Ага, — говорит Миша, предчувствуя недоброе. — Скрываясь. А где?

— Так у вас же, господин Кафанке! Мы здесь уже освоились. И нас тут никто не будет искать.

Теперь все ясно.

— Да ты с ума сошел? — Миша нервничает. А когда он нервничает, он начинает сопеть сильнее. — У меня — это уже ни в какие ворота! Что же я, черт возьми, за идиот! Вас надо было сразу же вышвырнуть вон, сразу же!

— Но вы же этого не сделали.

— Только потому… потому, что я идиот.

— Вы не идиот, господин Кафанке, — говорит Клавдия, глядя прямо ему в глаза. — Вы добрый человек. Поэтому вы нас сразу и не выгнали!

— Заткнись! Добрый человек! — Миша все больше нервничает и все громче сопит. — Спрятаться! Шантажировать! Втянуть меня в такое дело! — Идиотская идея, думает он. — А школа? Что со школой?

— А что с ней случится?

— Вам же надо ходить в школу!

— Это нас мало беспокоит, — говорит Клавдия. — Школа! Вы себе даже не представляете, что за дрянь эти наши школы!

— Последняя дрянь, — говорит Мартин. — Самая распоследняя! Наши учителя! — Он закатывает глаза. — Это бедствие, что нельзя куда-то деть взрослых. Иначе мы давно бы жили припеваючи. Уже когда нам было по шесть лет, они нам вдалбливали в голову: социализм — благо, капитализм — зло! Прекрасно, думало большинство из нас, это правда, учителя не лгут!

Миша перестает слышать голос Мартина, ему в голову пришел старый анекдот. Вопрос: В чем разница между капитализмом и коммунизмом? Ответ: При капитализме человек угнетает человека, а при коммунизме — наоборот! Ах, думает Миша, совсем он не смешной, этот анекдот. Голос Мартина снова возвращает его к действительности…

— Но теперь, после переворота, учителя тоже перевернулись. Если речь заходит о том, что вчера они говорили одно, а сегодня говорят противоположное, то они уверяют, что вчера их грубо подавляли, они, мол, тоже, — кто они тогда, получается, тоже, господин Кафанке?

— Кто же они? — бормочет Миша подавленно.

— Жертвы, конечно! Невинные жертвы, господин Кафанке. И не только учителя! Все, все! Но зачем же вы тогда лезли в учителя?

Клавдия говорит:

— Многие дети этого просто не выдерживают. Они заболевают, я имею в виду, душевно. Это все действительно невыносимо! Учиться стали хуже, конечно, потому что многие говорят: «Что мне с того, что я хорошо учусь — все равно потом я буду безработным!»

— Или война в Персидском заливе, — говорит Мартин. — У нас в школе были молебны за мир, но все молитвы были напрасны. Война идет. Хусейн остается диктатором и убивает курдов, а богатые саудовцы в Кувейте уничтожают своих же людей за то, что те, возможно, сотрудничали с Хусейном. А земля и море загрязнены нефтью, окружающая среда разрушена, столько людей погибло, столько беженцев — а наши учителя?

— Что ваши учителя? — спрашивает Миша и чувствует себя еще несчастнее.

— Ну, — говорит Мартин, — вы думаете, с ними можно говорить о войне в Персидском заливе или о том, кто в ней виноват? Все они молчат как рыбы! Все! Они увиливают вообще от политических разговоров, потому что боятся сказать что-нибудь не то!

— Против янки или против Хусейна, — говорит Клавдия. — Или за них. Это трусливые шавки! Большинство из нас презирает учителей, только молча.

Мартин качает головой.

— Нет, нет, господин Кафанке, вам нечего беспокоиться о том, что мы не пойдем в школу! Школа — сегодня от нее действительно просто тошнит.

— Моя бабушка, — добавляет Клавдия, — говорит, что самое лучшее, что нам дало воссоединение, — это мармелад. Маловато для Единого Отечества, не правда ли?

— Итак, — говорит Мартин и начинает испытывать ужасное беспокойство. — Не могли бы вы дать нам бумагу и карандаш, господин Кафанке? Чтобы мы могли написать письма, а вы бы отнесли их потом нашим родителям.

Миша громко сопит, испуганно вздрогнув, потому что его мысли в это время слишком далеко. И он говорит совершенно растерянно:

— Я должен отнести вашим родителям письма?

— Ах, пожалуйста, пожалуйста, господин Кафанке! — говорит Клавдия. — С почтой все так долго! Наши родители вас не знают, и вы скажете, что двое молодых людей на улице сунули вам письма в руку и убежали.

— А на самом деле вы останетесь здесь? — спрашивает Миша, то краснея, то бледнея.

— Ну ведь мы же об этом уже говорили! — произносит Мартин.

Миша встает.

— Уходите, — говорит он. — Все, — добавляет он твердо. — Это безумие в квадрате! Я не собираюсь помогать вам в вашем сумасшествии. Ваши родители будут до смерти напуганы, если вы не придете.

— Это уже окончательно решено, что мы не вернемся, — говорит Мартин.

— Наше решение непоколебимо, — подтверждает Клавдия.

— Ну, что ж, — говорит Миша, — если вы непоколебимы, то я сейчас же вызову полицию, чтобы она вас здесь же и забрала. Я не хочу нарушать закон!

— Вызвать полицию? Вы этого не сделаете, — говорит Клавдия.

— Тем не менее, я это сделаю, — говорит Миша. С него достаточно. Да, эти двое любят друг друга. Да, я завидую им, согласен. Но я не позволю им мною помыкать. Почему опять я? Как будто Фрейндлих — еще недостаточное основание для самоубийства. Нет, нет! — думает он.

Миша Кафанке возвращается в демонстрационный зал и звонит в ближайшее отделение. Он называет свое имя и адрес и рассказывает всю историю.

— Мы выезжаем, сейчас будем, — говорит полицейский. Миша кладет трубку, возвращается во двор и видит, что ребята исчезли.

— Клавдия! — кричит он как можно громче. — Мартин! Вернитесь!

Он кричит снова и снова. Никого. Только птица на мертвом дереве все еще здесь: «Кивит! Кивит! Кивит!» Это так! Это так!

Я проклятый Богом идиот, думает Миша в отчаянии.

Через полчаса его уже допрашивают в участке.

— Имя?

— Миша Кафанке.

— Год рождения? Возраст?

— 17 марта 1962 года. 29 лет.

— Где родились?

— Здесь, в Ротбухене, в больнице Мартина Лютера.

— Профессия?

— Жестян… э-э, сантехник, магазин сантехники.

— Значит, частник.

— Частник, да. — Мише уже надоело, поэтому он говорит вежливо: — Это все написано в удостоверении личности и в свидетельстве о рождении, которые я вам дал, господин Зондерберг. Вы можете просто списать.

Этот Зондерберг здесь новенький, Миша его еще ни разу не видел. Сейчас все обновляют, и здесь тоже, полицию всю перевернули. Раньше, во времена «реального социализма», были ABV — участковые уполномоченные, Миша еще помнит «своего». Его звали Кизель, милый человек Гизельгер Кизель. Уполномоченные появились еще в пятидесятые годы. У каждого ABV, такого, как Кизель, была своя контора. А в конторе у него было бюро, не в отделении, а свое, так что он знал на своем участке всех наперечет — детей, пьяниц, неблагополучные семьи, трудяг и лентяев, и гомиков, и дебоширов: