Кокто Жан - Проза. Поэзия. Сценарии

19
За черной школьной партой,
где она пестовала
своих дурацких вертопрахов, смерть
морит ногти ей и морит ей пенал,
лижет златого скарабея чернил
лиловых, морит, линует лист и льстит
помаркам, вытягивает строки,
морит бумагу, и бювара пегий бок,
вытягивает строки, тянет, тянет
язык туманный, лижет скарабея
в присутствии аббата (вот геройство).
Но как же мог он, зоркий,
не заметить,
что вознамерилась она переписать
всю вереницу строк?

20
Все тело разом извергает
наружу жидкости свои,
чтоб прочь бежать по месиву дорог,
утративших достойный облик.
Все начинается
в углублениях подмышек, идет в обход,
теряется, вновь сходится — и создает
речную сеть для анатомии.
Ледоход пошел с проржавленных гвоздей,
дробя предельно хрупкие устройства
завода, привыкшего работать без освещенья ночью.
Вот потому-то все нутро
наружу вывалилось
в поисках исхода.
Вода тоски цепляла за угол
карнизов, держащихся на честном слове,
свои от страха обезумевшие капли, удерживая
их от прыжка шального в пустоту.

21
То, что никак не назовет себя (и в то же время
чего я не могу назвать с моей манерой
заставлять слова
молчать), то, что никак
не назовет себя, — не что иное, как мед
пчел смертной муки. Он
изливается из улья, он крутит
из одуряюще отвратной сетки
неполный профиль в основанье
кадуцея. И можно лишь гадать,
из чего же он состоит.

22
И вот ведь что: с лица здесь проступает профиль,
а с изнанки он связан с кистью
руки посредством
гардины синей, по виду как бы красной,
и посредине лба,
в завидном равновесье, стоит столп
соляной. И вот — лицо иное,
что в профиле сквозит бесформенном
от стеклышка крутого слез,
безвольно вдавливает щеку в ужасную,
ужасную смолу.

23
Гром колесниц, увитых лентами
гром царственных кистей акации
гром ложа брачного со свадьбы,
справляемой на верхнем этаже
гром баррикад
гром канонады
гром криков: Все туда,
туда! Гром
из флагами украшенных домов выстреливает в небо
струею крови,
что превращается в вино. И ангелу Сежесту
пришла пора трубить в фанфару. И тень
объекта, воспрянув, превращается
в объект.

24
Оно разодрало с восхода до заката
ткань тишины. И все услышали:
вдруг тишина вскричала столь
истошно, что вынесть не достало сил
слуховищу сердца. Гроздь
чернильных брызг из мастерской руки,
исполненная ценностей нетленных,
чернящая полет тлетворный
позорящих бумаг, сожженных впопыхах.
А в это время прямо бьющий ливень
штыков настиг,
верша неистовство, дрожащих жертв.

25
Коленопреклоненный справа
и слева. Всего один
моей породы (нечем здесь
гордиться) в кольчуге,
сделанной из цифр,
в доспехах из грохочущего шума,
один коленопреклоненный слева,
и справа тоже (снег на руках слепого —
как стол накрытый), я преклоняю
колена — один моей породы,
увы, в покоях этих, где бесчестье
свершилось, и желтый
рот увечья моего
всеведущего оказался
способен произнесть хоть горстку слов.

Несуразности тайн и ошибки в расчетах
Небесных — признаюсь, они мне на пользу.
Все стихи мои в этом: в переносе на кальку
Незримого (незримого только для вас).
Я сказал: «Бесполезно кричать, руки вверх!» —
Преступленью одетому бесчеловечностью.
Я чертил горизонт для бесформенной дали,
Был у смерти секрет — мне его передали.
Я его проявил реактивами синих чернил,
Потаенные тени в синеющий лес превратил.

Заявить, что задача была безопасной, —
Безумье. Ловушка для ангелов!
Проверяя удачу, крапленым тузом заходить
И шпионить за статуей, что научилась ходить.
На аркадах дворцов, привлекающих глаз
Пустотой, под которыми слышится глас
Петухов, пастухов или автомобилей
(Эти звуки окраины так полюбили).
Из небесных кварталов спускаются клики веселья
Неземная молва, будто крики иного Марселя.

ГРЕЦИЯ:
Там, где море и мрамор овечьим руном завивались
Там, где змеи узлами на посохе крепко свивались
Там, где злобные птицы прохожих пытали загадкой
Там, где парус вздымался не ветром, но песнею сладкой.
Там, где пастуший посох гнал надменного орла
Там, где слепой инцест преследовал тела
Царей, цариц, богов, подъятых на котурны,
Сковав безумный крик личиною скульптурной…
Вот таков, как мне кажется, эллинский лад.
Каждый бог (он же дьявол), как птица ночная, пернат,
И увенчанный шляпой, что мы в путешествии носим,
Выступает Меркурий, сжимая в руке цифру «восемь».

Стало детство. В моем проносились жокеи,
Обнимая ветров воспаленные шеи.
Птицы в окнах, что гвозди в сплетении рам.
И любовь. Магдалина скосила чарующий зрак,
Шаловливые пальцы моих не отпустят никак…
Столько зла принесла мне, что не пожелаешь врагам.

А потом я к резцу потихоньку привык
И скульптурам, читающим птичий язык.
Обнаружили дети, играя, что эти скульптуры
Под перчатками черными скрыли мерцание мускулатуры.
А прелестная смерть, как воздушный лихой акробат,
Скоро мне показала все сложные трюки подряд.

Небосвод подымается дымною сенью
Между пальцев трагических вашей весны;
Носят ангелы тяжкие звезды-поленья,
И летают громами влюбленные сны.

Безумной дамы, над звездой восставшей,
Пророческое слышим бормотанье;
И Божий лик, внезапно засиявший,
Несется ввысь, не зная пропитанья.

Тягучий сон, чудовищно нагой,
Выходит за пределы сонной ночи;
Господних роз цветут земные очи
На солнечной короне золотой.

И ангел преодолевает вал
Так медленно, подол подъявши кроткий:
Невероятное изящество походки
Сияет в странной тесноте зеркал.

Небесная рука распахивает шторы,
Дверями хлопая, пугает нас во сне.
Стекольщик на спине несет похмельный город,
Созвездия матрос рисует на спине.

Поет нам соловей, конец времен вещая, —
Так добродушный Бог нам шлет приветный свист,
Но в сердце метит он, пращу свою вращая,
И камнем соловья сбивает сверху вниз.

Спешите мне помочь, судьбы моей светила,
По линиям руки я не могу гадать;
Лукаво нас раздел перун господней силы,
Но прежнею тропой ступает благодать.

Остановим же смех, наносящий увечье,
Отберем у разящего радия нож,
Станем птиц сторожить, как горящие печи,
И постигнем благую Господнюю ложь.

Забылся сном петух на аспидной ловушке
(Такой уловке только птицы поддаются);
А велогонщики, морковные веснушки
Упрятавши в цифирь, над петухом смеются.