Ксения Спынь - Чернее, чем тени

Несколько минут, и он прервал молчание уже сам, воззрившись на Лаванду:

— Тебя только и просят, что написать её имя. Одно только имя — даже не стих какой-нибудь. Вот что тебе стоит?

— Я просто пытаюсь не вмешиваться, — попробовала объяснить она. Феликс только отвернулся. — Я вообще стараюсь никуда не вмешиваться слишком сильно и не влиять на события, особенно так кардинально. Это всё-таки… убийство… Хоть и с благими целями, может, но всё равно, убийство живого человека.

Он не ответил и только шагал всё быстрее и быстрее, как бы позабыв, что кто-то идёт рядом.

— Послушай, — Лаванда очень пыталась не отставать. — Может, действительно правильнее было бы сделать так, чем ничего не делать, но я-то не знаю точно. А если нет? Я всю жизнь… всю жизнь вот так смотрела вокруг: что происходит, как всё движется… Люди бегают, что-то делают, что-то меняют… А я не понимаю, как у них так выходит. Только смотрю на них и думаю, какие они забавные или как они прекрасны. Как вообще всё здорово получается, одно цепляется за другое и к чему-то приводит, и всё это как будто случайно, но на самом деле так точно и чётко, как налаженный механизм. Но если вмешаюсь я… если я тоже попробую что-то делать… вдруг я всё испорчу?

Она взглянула на Феликса в надежде обнаружить хотя бы частичное понимание всей её запутанной и сбитой речи. Тот упрямо смотрел в землю. Наконец, негромко, сквозь зубы, он проговорил:

— Прожить сто лет, двести лет и ни разу ни во что не вмешаться? Да, чудесная перспектива. Пусть гибнут люди, пусть вокруг творится ад кромешный — главное, я тут буду ни при чём.

— Я просто боюсь ошибиться. Боюсь что-то не так понять и сделать неправильно. Ведь это — шаг вправо, шаг влево.

— Боишься, будут последствия? — Феликс чуть усмехнулся.

— Нет, не этого. Самой ошибки.

— Самой ошибки… Но если в каких-то вещах не может быть ошибки? Если они очевидны, как дважды два четыре?

— А если не четыре?

Феликс с каким-то даже любопытством взглянул на неё:

— Не четыре?

— Ну… всё может быть.

— Ну, если всё…

Он замолчал и со странной улыбкой продолжил смотреть на булыжники мостовой.

Ещё минута или две молчания. Феликс шёл уже совсем быстро, и Лаванда не успевала за ним.

— Ненавижу, — вдруг тихо пробормотал он, — ненавижу это ваше приспособленчество. В любом обществе, при любой власти, на любых условиях… Пристроиться, облюбовать местечко потише и сказать, что всё нормально, покатит… Замолчать любую мерзость, любую подлость, любое… Да всё, всё оправдать, потому что «ладно, живём же!» Знаешь, что это, Лав? Не оптимизм, не здравый смысл и не доброта, нет. Это трусость. Привычная уже, повсеместная трусость, страх отвечать за то, что делаешь и говоришь, за свою мелкую пустую жизнь.

При последних словах Лаванда прекратила за ним шагать.

— А принципиально ни с чем не соглашаться, конечно, лучше, да, Феликс?

Он остановился и оглянулся на неё.

— Скажи уж честно: тебе ведь пофиг, кто у власти, лишь бы можно было бороться с ним и объявить протест, — Лаванда понимала, что говорит, пожалуй, больше, чем следовало бы, но уже плохо контролировала себя. — Причём здесь вообще Нонине, если ты тупо против всего мира!

Бросив это, она быстрым шагом пошла прочь — куда-то в другую сторону, она и сама не знала, куда точно. Просто хотелось подальше от этого человека.

— Лав, — донёсся из-за спины голос Феликса. Она остановилась.

— Здесь лучше не ходить по ночам одной, — сказал он спокойно и даже примирительно. — Нехороший район.

Лаванда чуть обернулась, но возвращаться не спешила: обида ещё не ушла полностью. В итоге Феликс подошёл к ней сам и приобнял одной рукой за плечи.

— Ну, не будем же мы ссориться из-за мировоззренческих разногласий, — он вдруг чему-то улыбнулся. — Знаешь, один милый человек мне уже доказывал примерно то же, что и ты. Как-то мы не сильно друг друга переубедили, — он оглянулся по сторонам. — Ну что, пошли? Тут действительно не очень хорошо находиться после полуночи.

Феликс двинулся вперёд, за руку увлекая её за собой. Лаванда, высказав всё, что хотела, позволила теперь вести себя.

— И Лав, пожалуйста… Когда мы на улице, не произноси так громко имена. Хорошо?

Около часа ночи Софи всё же отпустила его. Похоже, ей что-то не давало покоя — она не говорила, что именно — и потому понадобилось сверять и перепроверять все дневные и недельные отчёты, что-то выспрашивать, требовать объяснений и доказательств. Наконец, видимо, получив то, что хотела, она махнула рукой и лениво проронила, что Кедров может идти.

Сама Софи заканчивать ещё не собиралась, а значит и Китти Башева была на месте. Когда Кедров проходил мимо её стола, она подняла голову от компьютера и дежурно улыбнулась:

— До завтра, господин Кедров.

— До завтра, Китти, — пробормотал он, мельком на неё покосившись.

Было в Китти что-то очень неприятное, что не поддавалось словесному определению. Она была вся какая-то слишком лаково-глянцевая, слишком плавно-изящная, слишком безупречно вежливая. Казалось, начнись за окном светопреставление, она точно так же подойдёт со своей обычной улыбочкой и так же спокойно осведомится, не нужно ли вам чего-нибудь.

И что-то ещё — скользкое, ненадёжное. Бывают такие люди. Его прадед, Виталий Кедров, каким-то чудом отделавшийся несколькими годами тюрьмы после смерти правителя, иногда рассказывал о прошедших годах, когда ещё был жив и что-то соображал. Кедров запомнил, как прадед говорил о ком-то из своих бывших коллег: «Вот он вроде бы свой, держится всегда с тобой так почтительно и всегда мило тебе улыбается, но ты понимаешь, чувствуешь каким-то местом, что это такая змеюка, с которой даже тебе лучше не иметь никаких дел».

Впрочем, Кедров понимал, что для его неприязни к Китти она сама почти ничего не сделала. Не любил он её главным образом потому, что она сменила Георга Аметистова, когда он… скажем, когда он покинул их компанию.

Георг Аметистов, самый младший из дюжины парней, почти сверстник Волчонка, исполнял обязанности личного секретаря Нонине и по совместительству был её голосом на телевидении и большинстве конференций, когда Софи начала избегать камер. Примерно тогда же появилась «Главная линия», и в народном сознании Аметистов стал чем-то вроде первого диктора страны, как позже Китти Башева. Преданный, как и все они, общему делу и их новому государству, он прекрасно справлялся с работой и был хорошим товарищем. Он просто один раз ошибся. Что ж… с кем не бывает.

Это было через несколько месяцев после принятия Нонине нового титула, когда из-за напряжения межгосударственных отношений почти накрылся импорт.

Они всей компанией устроились в кабинете Софи, в её резиденции. Тогда для этого ещё не нужен был повод: почему бы старым друзьям не собраться и не обсудить все дела сообща, пусть даже в слегка уменьшенном количестве.