Ксения Спынь - Чернее, чем тени

Аметистов проглядывал только что набросанные рукой Софи тезисы: то, что ему требовалось в красивой и убедительной форме рассказать телезрителям в ближайшем выпуске «Главной линии».

— Отечественное производство удовлетворило население? — он поднял голову от бумаги. — Излишек идёт на экспорт?

Софи, покуривая сигарету, стояла у окна и смотрела на вечереющий город снаружи.

— Да, — она не обернулась.

— Но ведь это… не так.

На лицах компании отобразилось красноречивое «тсс! ты соображаешь?», «заткнись, идиот!» (Над всеми ещё маячил призрак недавнего суда). Но у Софи, похоже, было хорошее настроение.

— И что? — она только пожала плечами. — Если они будут думать, что это так, никто не заметит разницы.

— Как можно не заметить, если… Ты хоть знаешь, что сейчас творится в глубинке?

Софи отложила сигарету.

— Послушай, Георг. Это моя страна, а значит — моя реальность. Если я скажу, что для счастья и процветания есть все возможности, они должны быть счастливы. Как считаешь?

Аметистов не сразу ответил. Вместо того, чтоб согласиться, он начал вставать, сел обратно. Ещё раз пересмотрел тезисы, затем всё-таки встал и подошёл к Нонине на несколько шагов.

— Софи, ты… Что за чёртов эксперимент ты проводишь? — он вдруг сорвался на крик. — Они люди, Софи, они живые люди, а не твои лабораторные мыши, чтоб ты их жрала, как грёбаная паучиха!

А вот это было уже нарушением табу.

Софи мгновенно развернулась:

— Что?

Аметистов, видимо, и сам понял, что перешёл черту, но немного поздно.

— Ничего… — он как-то весь сник. — Ничего, Ваше Величество.

— Нет, повтори, что ты сказал.

— Совсем ничего, не обращайте внимания.

Он попятился к двери. Софи же отодвинулась от окна и перешла в наступление.

— Нет, я услышала, — она надвигалась на Аметистова. — Поясни теперь, пожалуйста, последнюю фразу. Так какие это эксперименты я провожу?

— Никаких… Я не так выразился.

— И определись уже, кем ты меня обзываешь — экспериментатором или паучихой. А то у тебя получается логическая неувязка.

— Ваше Величество, — Аметистов остановился и теперь просто как-то просяще смотрел на неё. — Ваше Величество, я не это имел в виду. Беру свои слова обратно.

— Ах, он не это имел в виду, — задумчиво повторила Софи и отошла обратно к окну, словно утратила к происходящему всякий интерес.

Затем вдруг, разозлившись, снова повернулась к ним всем:

— Да что ж вы постоянно имеете в виду что-то не то! Как мне говорить с вами, если вы сначала утверждаете одно, а через секунду — совсем другое?

Звенящее безмолвие повисло в кабинете. Наконец в нём послышался чуть различимый голос Аметистова:

— Ваше Величество… разрешите, я приступлю к обязанностям?

— Иди, — Софи махнула рукой и устало отвернулась.

Когда за Аметистовым захлопнулась дверь, Нонине снова взяла сигарету. Пару раз глубоко затянулась.

— Клевета, — произнесла она очень тихо, но отчётливо.

Кто-то начал:

— Софи…

— Клевета, ложь и провокация! — она гневно сверкнула на них глазами.

Снова повисло напряжённое молчание.

— Тоже все можете идти, — хмуро проговорила Софи. — Я позову, когда понадобитесь, — друг за другом они двинулись к выходу. — Эндрю. Ты останься.

Кедров остановился и подошёл поближе, держась однако на почтительном расстоянии.

Софи, правда, не начала говорить, пока не докурила сигарету. Кедров заметил, что рука у неё немного дрожала.

— Вот что, Эндрю, — наконец обратилась она к нему. — Подними мне дела всех студентов ГУЖа последнего выпуска.

— Будет сделано.

— Чувствую, мне потребуется новый секретарь, — она чуть улыбнулась, затем добавила с характерной ехидцей. — Этот испортился.

Так появилась в их компании Китти Башева. Пришла со стороны, не пройдя ни йоту общего их нелёгкого пути, и как-то сразу получила особое доверие Софи, неизвестно за что.

Что же касается Аметистова, то даже не пришлось разбираться с его отставкой. Следующим же вечером Георг Аметистов погиб в автокатастрофе: на неосвещённой трассе его машина влетела в междугородний автобус и разбилась всмятку. Какая нелепость… Сам всегда говорил, что избегает тёмных дорог: боялся не справиться с управлением.

Кедров даже чуть-чуть жалел его: понятно было, что парень просто сорвался. Вроде бы его родные как раз проживали где-то в глубинке…

Но люди, которыми окружала себя Софи Нонине, не имели права на ошибку.

Лаванда положила мел в тумбочку около кресла-кровати, на котором спала теперь. Что-то подсказывало, что место достаточно надёжное: средний ящик, сразу за коробкой из-под какого-то старого подарка.

Время было очень позднее, Лаванда устала и собиралась уже лечь спать, но из кабинета Феликса шёл приглушённый свет, и ей стало интересно. Решив, что не сможет сильно помешать, Лаванда заглянула в ту комнату.

Феликс сидел, откинувшись, в кресле. Весь вид его выражал какую-то усталую небрежность. Он читал, неяркий свет лампы отбрасывал на него размытый круг.

— А почему ты ещё не спишь? — удивилась Лаванда. Прошедший день был долгим и перенасыщенным.

Феликс приподнял на неё взгляд.

— Не знаю, что-то не спится, — он посмотрел на окно и чуть усмехнулся. — «Ведь нынче луна».

Лаванда не поняла и ничего потому не ответила.

— Я тут думал про то, о чём мы говорили, — медленно продолжил Феликс. — И о том, что я сам говорил на сходке. Когда я сказал, что не позову их под окна резиденции. Знаешь, почему? Не только потому, что это ничего не даст, хотя и поэтому тоже. Мне просто точно известно, что они за мной не пойдут.

— А откуда тебе известно?

Он чуть слышно рассмеялся и вместо ответа приподнял том, который читал.

— Знаешь, о чём эта книга? О Великой войне. Тут рассказывается про кучку молодых ребят, они были знакомы ещё с детства. На войну их не взяли, они не проходили по возрасту. Но когда враги дошли до их селения, они заделались партизанами и боролись, как могли. В итоге все они погибли. Так вот, это были великие люди. А я — нет.

Лаванда покачала головой:

— Но ведь двадцать семь — это не конец жизни. Откуда ты знаешь, что ещё успеешь сделать и совершить. Возможности у тебя есть.

Феликс скептически улыбнулся:

— Ещё в студенчестве… Нонине тогда только недавно пришла к власти, но я уже предчувствовал, что будет примерно так, как сейчас… Так вот, тогда я считал, что как только она перейдёт черту, я восстану против неё открыто и, скорее всего, погибну на баррикадах. Правда, смешно?

Лаванде это не казалось смешным, поэтому она промолчала.

Пренебрежительно скривив рот, Феликс продолжал:

— По нашим временам и вот так в одиночку — это даже не бессмысленный героизм. Это смешно и глупо, — он вдруг посмотрел в глаза Лаванде. — Предположим, я сейчас умру… Допустим, Нонине достанет свой уголь. Ведь очень скоро обо мне никто и не вспомнит. Потому что, кто я такой, в конце концов? Мелкий строчитель агиток, профессиональный громыхатель оружием — притом бутафорским. Ни на что повлиять, ничего реально сделать или устроить так, чтоб сделали, я не могу. Неспособен. Главред вот, правда, сегодня говорил, что у меня талант, — он снова усмехнулся. — Но это только на фоне нашей шарашки. В историческом контексте я никто.