Мишель Фейбер - Книга странных новых вещей

А еще был Йен Дьюар, разглагольствующий о своей службе в армии, жалующийся на крохоборов и хапуг, кравших у солдат самое необходимое. «Сам купи себе бинокль, друган, один броник на двоих, а если тебе ногу отрезали, то прими-ка эти две таблеточки, потому что морфина у нас для тебя нету». И однажды после пятнадцати минут этих жалоб, помня о том, что другие люди терпеливо ждут своей очереди поговорить с ним, Питер прервал эти излияния: «Простите меня, Йен, но вам нет нужды все время перебирать свои обиды. Бог там был. Он был с вами. Он видел все, что там происходило. Он все видел». И Йен не выдержал, и разрыдался, и сказал, что он знал это, знал и потому, несмотря на все это, несмотря на все жалобы и гнев, глубоко в душе он был счастлив — счастлив по-настоящему.

И еще была Беатрис, в тот день, когда он сделал ей предложение, день, когда все шло наперекосяк. Он сделал ей предложение в десять тридцать, в удушающе-жаркое утро, когда они стояли у банкомата на центральной улице, собираясь пойти за покупками в супермаркет. Наверное, ему следовало бы опуститься на одно колено, потому что ее «да, ну давай» прозвучало неуверенно и как-то неромантично, как будто она считала его предложение не более чем прагматичным решением сэкономить на квартирной аренде. А потом банкомат проглотил ее карточку, и ей пришлось идти в банк, чтобы ее вызволить, встречаться с менеджером, и тот полчаса мурыжил ее, бедную, как будто она самозванка, укравшая карточку и выдающая себя за какую-то другую, настоящую Беатрис. Это унижение закончилось тем, что она в праведном гневе разорвала все отношения с этим банком. Потом они пошли в магазин, но смогли позволить себе едва ли половину того, что было в их списке покупок, а вернувшись на парковку, обнаружили, что вандалы нацарапали на их машине свастику. Будь это что угодно, но не свастика, — карикатурный пенис, матерное слово, что угодно, — они бы, наверное, оставили все как есть, но это надо было непременно убрать, и стоило это кучу денег.

И так продолжалось весь день: у Би в телефоне сдохла батарейка, первый гараж, куда они подъехали, был закрыт, во втором не было отбою от клиентов, так что их с Би машину ремонтировать не взялись, банан, который они попытались съесть на ланч, внутри оказался гнилым, у Би лопнул ремешок на туфле, и ей пришлось припадать на одну ногу, машина стала издавать странные звуки, в третьем гараже им озвучили цену покраски и заодно сообщили, что выхлопная труба у них прохудилась. В довершение всего они так долго добирались до квартиры Би, что купленные ими дорогущие бараньи отбивные от жары подгуляли. Для Питера это было последней каплей. Ярость охватила всю его нервную систему. Он схватил пенопластовый подносик с отбивными и собирался выбросить его в мусорное ведро, швырнуть со всей силы, чтобы наказать мясо за такую бессовестную уязвимость. Но мясо было куплено не на его деньги, и ему удалось — едва-едва — сдержаться. Он убрал продукты в холодильник, плеснул воды себе в лицо и пошел искать Би.

Она стояла на балконе, уставившись в кирпичную стену, которая окружала многоквартирный дом, где она жила, стену, увенчанную колючей проволокой и кусками битого стекла. Щеки у нее были мокрые.

— Прости меня, — сказал он.

Она нащупала его руку, и пальцы их сплелись.

— Я плачу от счастья, — объяснила она.

А солнце наконец позволило облакам укрыть себя, воздух посвежел, нежный ветерок гладил их по волосам.

— Это самый счастливый день в моей жизни.

— Боже благослови наше единение, oτeζ Пиτер, — обратился к нему кто-то.

Ослепленный светом, Питер неловко повернулся, чуть не вывалившись из гамака. На фоне восходящего солнца к нему приближался силуэт оазианца. Единственное, что Питер понял, — голос не принадлежал Любителю Иисуса-Пятьдесят Четыре, единственному, чей голос Питер умел отличать на слух, без дополнительных подсказок.

— Доброе утро, — ответил он.

«Боже благослови наше единение» означало именно это — и не больше. Оазианцы прибавляли Господнее благословение повсюду, что могло означать и то, что они понимают смысл благословения глубже большинства христиан, и то, что они не понимают его вовсе.

— Я иду ςτроиτь нашу ζерковь опяτь.

Две недели, проведенные среди этих людей, заострили слух Питера, он тотчас же сообразил, что гаерковь — это церковь. Он задумался над тем, с чем ассоциируется у него этот голос, и ему вспомнилась канареечно-желтая ряса.

— Любитель Иисуса-Пять?

— Да.

— Спасибо, что ты здесь.

— Для Бога я ςделаю вςе, чτо Он хочеτ, чτо угодно, когда угодно.

Даже теперь, слушая Любителя-Пять, Питер недоумевал, что отличает этот голос от голоса ну, скажем, Любителя-Пятьдесят Четыре? Уж точно не звучание. Чудесного разнообразия тембров, к которому он привык на Земле и даже на базе СШИК, среди оазианцев не существовало вообще. Ни звучных баритонов или писклявых сопрано, ни сиплых контральто или нервных теноров. Ни яркости, ни тусклости, никаких оттенков, никаких эмоций — ни агрессии, ни стыда, ни sang-froid [12] Самообладания, хладнокровия (фр.). или соблазнительности, ни высокомерия или униженности, ни свежести или печали. Может быть, он, невежественный чужеземец, и не мог уловить нюансы, но он был уверен, что на самом деле нюансов не было. Как если бы рассчитывать на то, что чайка, или дрозд, или пингвин будут криком отличаться от своих сородичей. Они для этого просто не приспособлены.

Но вот что оазианцы действительно могли — это использовать язык определенным образом. Например, Любитель Иисуса-Пятьдесят Четыре искусно избегал слов, которые не мог выговорить. Подобные ухищрения («на боковую» вместо «спать», «познавать» вместо «учиться» и тому подобные) делали его речь довольно эксцентричной, зато беглой, создавая иллюзию, что он свободно владеет инопланетным наречием. А вот Любитель Иисуса-Пять, напротив, и не думала избегать трудностей. Она просто пыталась разговаривать на общепринятом английском языке, и если попадались слова с большим количеством «с» или «т», ну что ж, значит, не повезло. К тому же она прилагала гораздо меньше усилий, чтобы говорить понятно, нежели некоторые ее соплеменники, — у нее не содрогались плечи, когда нужно было откашлять согласную, поэтому и понять ее порой было гораздо труднее.

Ее, у нее, ей. Почему он воспринимает ее как существо женского пола? Из-за канареечного одеяния? Или он действительно чувствует что-то на уровне скорее инстинктивном, не поддающемся анализу?

— Мы не много можем сделать, пока не придут остальные, — сказал он, высвобождаясь из гамака. — Можно было бы еще поспать.

— Я проςнуτьςя в иςпуге. Иςпуге, вдруг τы уйдешь.