Эндрю Шон Грир - Невозможные жизни Греты Уэллс

– …никому не говори. – Я поняла, что произношу эти слова. – Нельзя, чтобы об этом узнали.

– Узнали что, дорогая?

Это Рут. Наверняка это Рут.

Сердце подобно камню, вынутому из груди, который придавливает меня. Я где-то вычитала такие слова? Или это действительно происходит со мной?

– Не помню. Ничего не помню. Что я здесь делаю?

Повязку со лба наконец сняли, и я увидела свою красно-черно-белую комнату, которая качалась в моем больном мозгу. Надо мной с мрачным видом наклонилась Рут. Рядом стояла клетка с канарейкой Феликса, накрытая полотенцем. Возможно, Рут принесла птицу сюда, чтобы у меня была компания. Я приложила руку к лицу: оно горело. Пальцы ощущали складки, оставленные влажной от пота подушкой. Это 1986 год, а не 1942-й. Краткий миг просветления: «Я не должна быть здесь…»

– Ты слегла, заразилась чем-то. Доктор говорит, грипп, – сказала она. – Пора снова принять аспирин.

Две белые таблетки, вода в стакане. Казалось, проглотить это так же невозможно, как стакан водки. Во мне клубилась тошнота. Свесив голову с кровати, я увидела, что там уже стоит приготовленное для меня ведро.

– Я не должна быть здесь…

– Ох, Грета, бедное, бедное дитя. Это скоро пройдет. Врач сказал, пять дней.

Она вытерла мое лицо, и я зарыдала, подавленная тем, что мое тело пришло в негодность: на нем не осталось живого места. Все – голова, мышцы, кровь – обратилось против меня. Кто-то пропустил процедуру. Как уже случилось однажды, кто-то пропустил процедуру, и переместились только две из нас. Порядок странствий между мирами был нарушен. Времени больше не оставалось.

– Рут, что-то пошло не так. Я должна быть в сорок втором…

– Отдыхай, и все.

– Что-то не так…

Тряпка снова закрыла мне глаза, и в моем воспаленном мозгу засияли колючие звезды.

Удары колокола отдавались в голове болью. Выкинутая на берег, я стонала. Оказалось, я лежу совсем одна в почти полной темноте; в двери мерцало что-то вроде зеленого пламени, но кто-то подошел и заслонил его. Я услышала шепот и шорох спички, такой громкий, словно ею чиркали по моему черепу. Я снова застонала; боль не ушла, и мои глаза расширились от изумления – до чего она настойчива! Болезнь тянула меня обратно в густой водянистый мрак, но, прежде чем снова утонуть в нем, я увидела стоявшего у двери человека в марлевой маске и услышала шепот: «Туда нельзя. Карантин. Я дал ей лекарство, пусть отдыхает». Голос моего мужа. Человек задержался еще на мгновение, и на его лицо пролился свет газового рожка. В глазах моего брата над маской читалось то же отчаяние, которое я некогда видела в глазах Алана. «Феликс, – хотела сказать я, – не дай мне умереть здесь. Ты останешься совсем один, они не станут с тобой церемониться». Грипп, у нас был грипп. У всех Грет.

– Она слышит нас?

– Нет, она в забытьи. Остается только ждать.

– А ребенок?

Потом дверь в мою комнату закрыли. И я понеслась в другой мир.

Смутное воспоминание о пробуждении на третий день болезни. Мрак таял, на месте письменного стола вырисовывался туалетный столик с трехстворчатым зеркалом и отраженным светом внутри его – и в этих зеркалах я увидела своего брата Феликса в новом обличье, прежде чем появился он сам.

Я уловила лишь середину фразы:

– …в Лос-Анджелес, тогда есть шанс. Ты опять плохо выглядишь, Грета, я позову…

И он растаял, как кусок масла на горячей сковороде, сливаясь с чернотой моей лихорадки.

И вот опять мой собственный мир, белая комната, ваза, где дрожат на свету белые розы. Я услышала, как Рут разговаривает с кем-то о моей болезни. Фотографии двигались и наблюдали за мной, прикованной к кровати. «Мы оградим тебя от печали», – пообещали мне розы. Эту картину, окаймленную горячей, пульсирующей болью, залили чернила.

Я умирала. Я чувствовала и понимала, что умираю. Натан думал, что убил ее, свою жену, но его нож прошел мимо и поразил меня вместо нее. Помню, у меня мелькнула мысль, что это правильно: умереть должна именно я. У других есть мужья и дети. А у меня? Если кто-то должен умереть, пусть это буду я.

Когда я перемещалась между мирами в те ужасные дни, мой живот напоминал луну – то прибывал, наполняясь будущим ребенком, то убывал. У дверей, в кресле, на прикроватном стуле появлялись и исчезали Натаны – в очках и шляпах, с бородой, – а также всякие незнакомцы и Рут, разная и в то же время всегда одинаковая. Но больше всего запомнилась гирлянда улыбавшихся мне Феликсов.

Скажите мне, кто проснулся тем утром? Кто почувствовал, что болезнь уходит, колокола наконец замолкают, а простыни холодны от чьего-то чужого пота и жара? Кто заморгал, озираясь, словно путешественник, после долгого плавания ступающий на твердую землю: все вокруг еще покачивается, но он уже в безопасности, среди знакомых вещей, дома? Кто попробовал сесть, не сбился с дыхания и обнаружил, что это трудно, но возможно? Кто увидел длинное золотое копье луча, воткнутое в пол? И стул рядом с кроватью, и книгу с закладкой на этом стуле, и стол, и стоящий на нем стакан воды с белым осадком на дне, и развернутый бумажный листок рядом со стаканом? Кому пришла в голову внезапная мысль – приложить руку к грузному животу, проверить, чувствуется ли там жизнь? Что за женщина заплакала? Конечно, не та, что была там прежде. Конечно, не я. Я умерла, должна была умереть.

Вошла Милли в маске, с пустым подносом в руках, испуганно поглядела на меня, попятилась и пропала. Раздался неясный шум, и в комнату влетел Феликс:

– Ты проснулась! Тебе лучше? Температура упала. Как ты себя чувствуешь?

– Вроде живая.

Он рассмеялся:

– Да, да. Я тоже так думаю.

– И моя дочь тоже. – Он озадаченно посмотрел на меня, – возможно, подумал, что я еще брежу. Но я почему-то знала. – Мой ребенок.

Он приложил руку к моему животу и улыбнулся, но я уже знала, что с ребенком все в порядке. Я засмеялась, а потом поморщилась от боли.

– Ты нас напугала, – сказал он, и рыжая прядь опять упала ему на лицо. – Тяжелое было время. Во всем городе нельзя было найти койку в больнице, даже в клинике Натана. Мы решили, что лучше держать тебя здесь.

– Спасибо. Долго я тут валялась?