Эндрю Шон Грир - Невозможные жизни Греты Уэллс

Я хочу, чтобы ты знал: там был не ты. Я хочу, чтобы ты знал: я не думаю о тебе как о том Феликсе. У меня нет фотографий того времени. Хранить их – все равно что рассматривать снимки твоего дома, который горит. Ты – это всегда ты. Всегда упрямый, смешной, красивый, сильный, живой.

Мы с Аланом предусмотрели все. Мы знали, как тебе помочь. Нам удалось пропихнуть тебе в горло достаточно желе, потому что вскоре ты заснул. Когда твое дыхание стало глубоким, мы с Аланом взяли большой полиэтиленовый пакет, вместе надели его тебе на голову и туго затянули розовой резинкой из швейного набора. От дыхания пакет затуманился, и мы не видели твоего лица. Мне казалось, что ужас той ночи будет длиться вечно, но пакет все плотнее приникал к твоему лицу, по мере того как заканчивался кислород. Наподобие маски. Я знала, что ты не страдаешь: я была уверена, что ты спишь крепко, как ребенок. Кто знает, что тебе явилось в последнем сне? Хочется думать, что тебе снилось, как мы втроем отдыхаем в летнем доме. А может, то, как мы на закате курим травку на пожарной лестнице и дурачимся. Или – прекрасный сон, правда? – ты видел нас детьми на берегу озера: наш старый, давно умерший пес Трамп выходит из воды, встряхивается, осыпая нас брызгами, и мы все кричим и смеемся. Я вспоминала наши золотые дни. О чем еще можно мечтать? Я пела и держала резинку у твоей шеи, не спуская глаз с маски, пока Алан не сказал: «Пульса нет. Все кончено».

С каждым из нас когда-нибудь случается невозможное, невыносимое.

Я молча отвернулась от него. Как я могла это сказать? Но потом я увидела нечто такое, что заставило меня замереть. Не шевелясь, чтобы не терять их из виду, я наблюдала, как на окне появляются отпечатки пальцев. Один за другим они возникали на стекле, залитом солнечным светом. Я отчего-то знала, что Феликс их не видит, – это были отпечатки его собственных пальцев, оставленные в другом мире. Я представила, как мой брат стоит у этого окна в 1942 году и касается стекла, – так делает человек, попавший в ловушку. Мне даже показалось, что на окне появилось пятно от его дыхания, исчезающее на глазах. Я представила мир, в котором окажусь после процедуры. Пять светящихся отпечатков на стекле. Он стоит и слушает другую Грету. Завтра это буду я. В фартуке и косынке. А она окажется в моем мире, где его уже нет.

– Нет, в том мире, – сказала я, – ты совершенен. Совершенен.

Он поднялся, мой брат-близнец, не говоря ни слова, подошел к окну. Положив руку туда, где я видела отпечатки пальцев, он дохнул на стекло в том месте, где только что исчезло облачко от его дыхания.

– Останься, – попросила я. – Останься со мной и с моим ребенком.

– Нет, Грета, я уеду. Это выше моих сил.

Я закрыла глаза и покачала головой:

– Жалея себя, ты губишь того Феликса, которого я знаю. Он такого не сказал бы.

– Я не тот Феликс.

– Неправда, тот самый! Я видела это в вечер Хеллоуина. Я видела это в Гензеле. Что с ним случилось?

– Я его застрелил.

– Что, все кончено? Мы сдаемся? В тридцать два года наша песенка спета? Ладно, давай найдем твой пистолет. И покончим с этим.

Он выслушал меня с гневным взглядом, потом зашагал от окна прямо к двери и взялся за ручку:

– Дам тебе отдохнуть. У тебя процедура.

– Дай мне отдохнуть, и больше я никогда не вернусь.

Я смотрела на Феликса, который застыл в дверях. Как часто люди приносят такие страшные жертвы, расправляясь с возможностями? Его рука покоилась на резной латунной ручке. Как часто они остаются?

Он смотрел на меня, а птица все пела, приветствуя воображаемое утро. Что было у него на уме? Понимал ли он, что я говорю? Мой голос, моя рука, вцепившаяся в простыни, – подсказывало ли это все ему, что я провожу здесь последний день? Знал ли он, что завтрашняя сестра будет той, вместе с которой он вырос, носил одну и ту же кружевную одежду, играл в детстве, но которая никогда не поймет его как мужчину?

Солнце скрылось за облаком, и лицо брата в тени стало серым, но я видела, что было написано на нем: изумление, страх. Здесь был человек, видевший его насквозь. И этому человеку были интересны не только его любовные предпочтения, тем более что здесь нет единого для всех рецепта на все времена. Рядом с моим братом был тот, кто мог разглядеть в нем самое лучшее.

И я произнесла слова, заставившие его отпустить дверную ручку и повернуться ко мне. Солнце снова выглянуло из-за облака, залив комнату неверным, трепещущим светом. Птица продолжала петь в упоении.

– Останься, – сказала я ему. – Тогда я тоже останусь.

Брат занял прежнее место у окна и стал разглядывать нашу улочку.

– Говорят, завтра выпадет снег, – только и сказал он, и я поняла, что смогу сдержать свое обещание, если пожелаю.

Снег покроет этот мир, и лицо брата при пробуждении будет ярко освещено. Никогда я так не завидовала женщине, которая окажется здесь завтра. Грета-1942 в своем мире просыпается под крики сына рядом с мужем, чтобы проводить его на войну. Грета-1919 ищет в моем мире своего Лео. Каждая из нас – на своем месте.

– Иди поспи немного, – посоветовала я ему.

– Не хочется оставлять тебя здесь одну.

– Со мной все в порядке. Поговорим завтра, – сказала я и добавила: – Я остаюсь.

В глазах читался вопрос: «Правда?» – но он не стал ничего спрашивать – лишь улыбнулся, постучал по двери и закрыл ее за собой. В комнату спустилась тишина. Я посмотрела на свой мир – первый из других миров, в который попала, – раскинула руки на покрывале и стала любоваться игрой света и тени.

На Патчин-плейс скрипят ворота: соседи возвращаются с работы. Силуэты кораблей в море. Лошади на Десятой улице, стук копыт, ржание: все еще незнакомый мне мир. Я не верила в свою удачу. Почему я так долго ничего не понимала? Все это время я тосковала о том мире, которого не видела. В нем есть Рут, которая будет изводить меня каждый день. Есть мой брат, которого надо вернуть к жизни, но уже привычными способами. Есть ребенок, которого придется растить всем вместе. Разве это не совершенный мир – мир, в котором ты кому-то нужен?

Я встала пошатываясь и сняла с полки деревянный ящик. Крышка легко откинулась, показались банка и обруч. Я вынула банку и поставила ее на столик. Провод шел от нее к обручу, оставшемуся в бархатном углублении: можно было прикасаться к банке, не опасаясь последствий. Я огляделась, соображая, что к чему, и взяла фарфоровые палочки, лежавшие рядом с веером. Сидя в кресле и осторожно орудуя палочками, я отсоединила провод от банки. Та перестала быть частью устройства, но сохраняла в себе заряд. На мгновение я остановилась, глядя на блестящий предмет, и занесла молоток над машиной, доставившей меня сюда.

Я никогда не узнаю, правильно ли я поступила. И все же… Другие Греты, вы ведь тоже стояли перед электрическими машинами, тоже мотали головой, отказываясь вызывать последнюю молнию? Я понимаю тебя, Грета-1942. Я знаю, где пребывает твое сердце.