Весь свет

Конечно же, в подобных заметках нельзя сколько-нибудь серьезно затронуть и сотой доли проблем, возникающих при переводе почти любого стихотворения, — это дело литературоведческой и лингвистической науки. Русская школа поэтического перевода, как никакая другая, накопила богатейший опыт и дала блестящие примеры того, как «переводная» поэзия не только обогащает родную литературу, но и порою служит мощным импульсом в ее развитии. И понятно, почему в наше время, когда повсюду так явственно ощущается взаимодействие национальных культур, советские литераторы уделяют столь пристальное внимание делу стихотворного перевода, ибо только ему под силу сплотить страну всемирной поэзии, до сих пор разобщенную границами языков.

В Сантьяго ливень. Струи серые

с разлета врезались в карниз.

Дождь надо всей сожженной Сьеррою,

как избавление, повис.

В Сантьяго ливень. Горы мутные.

Пейзаж за окнами огруз.

Кольнет под сердце почему-то мне

совсем негаданная грусть.

И стиснет сердце отчего-то мне

такая русская печаль...

Три тонких пальмы донкихотами

глядят в торжественную даль.

Три светляка с кулак мерцали.

Мерцал огонь на челноке.

И млела пальма сонной цаплей

на фосфорической ноге.

Ее мы выбрали ночлегом:

была на ней занесена

морскою солью, точно снегом,

наветренная сторона.

Костер над полем разъяренно метит

В плывущий сумрак красными рогами...

Равнина разметалась. Вьется ветер,

Ей смуглый стан устало облегая.

В дыму зрачком кота желтеет пламя,

Остекленев вечернею тоскою...

Я молча по ветвям брожу глазами,

А ветви молча бродят над рекою.

Их словно суть подспудная тревожит,

Тревожит отраженье древних ликов...

В тиши, над камышиной сонной дрожью

Как странно, что зовусь я Федерико!

Август!

Уже закончился

Поединок меда и дыни.

Ах, солнце — красная косточка

У вечера в сердцевине.

Скоро грянет крутой початок

Желтым хохотом в гулкий зной.

Август! Детям душист и сладок

Теплый хлеб пополам с луной!

Весна целовала ветки.

Дышала, склоняясь к ним.

Прорезался, взвился кверху

По прутьям зеленый дым.

А тучи, приникнув к ниве,

Плывут — за четой чета...

Я видел, как юный ливень

Ударил в ладонь листа.

Тяжелым, весенним цветом,

Как раньше, миндаль увит...

Здесь проклял далеким летом

Я молодость без любви.

Полжизни прошел я. Поздно

Открылась истина мне.

О если бы горькие весны

Я мог возвратить во сне!

Вечер тихо угас над нами...

Так в костре умирает пламя.

Лишь в горах, над землей пустынной

Долго пепел горячий стынет.

Этот тополь над белой дорогой!

Снова сердце тревогой дрогнет...

Ствол расколот... И листик ветхий

Неподвижен на черной ветке.

Что ж ты плачешь? В той дальней дали

Тень любви стережет не тебя ли?

Глухая пустошь. Выцвел небоскат.

Но скоро вечер ветром окрылится...

Скулит душа — голодная волчица.

Зачем поэт выходит на закат?

Здесь каждый шаг — предвестие разлук,

И горек путь невнятною тревогой...

Вот дерево над белою дорогой,

Оцепенев, простерло черный сук.

В горах разбилось солнце. И стоят

Отроги у равнины в изголовье,

Забрызганные золотом и кровью...

Зачем поэт выходит на закат?

Ты мне нравишься, потому что в тебе

есть неуловимый оттенок

тихого городского сада.

Вернее,

ты мне нравишься, потому что в тебе

есть неуловимый оттенок

тихого городского сада, каким он бывает

вечером.

Еще вернее,

ты мне нравишься, потому что в тебе

есть неуловимый оттенок

тихого городского сада, каким он бывает

вечером, в самом начале лета.

И еще вернее:

ты мне нравишься, потому что я тебя люблю.

В час, когда, захлебнувшись закатом,

осеннее сонное солнце

ищет ощупью запах забытых весенних ветвей,

мой отец в дряхлом «додже»

по горной дороге трясется

к деревушке, похожей

с обрыва на птицу в траве.

Или, может, бредет через ржавую топь

в резервацию арауканцев,

чьи поля тихо тают,

как будто чернеющий снег,

чтобы им рассказать про тот день,

когда земли начнут размножаться,

как хлеба или рыбы —

и правды хватит на всех.

Вот уже тридцать лет

об аграрной реформе твердит он

и поет «Интернационал» —

и хоть голос не бог весть какой,

с голосами крестьян, рыбаков,

с голосами рабочими

слитый,

он могучим мотивом плывет надо всею землей.

Окруженный друзьями,

на фабрике, дома и в поле,

в профсоюзе, в подполье

и на площадях городов

он — лишь горстка семян, у которых

завидная доля:

прорасти прямо к солнцу

лесами весенних миров.

Его вера прекрасна,

как будто сиренью настоянный ветер.

И хочу я, чтоб сам он дожил

до зари над страной,

когда улицы станут носить

имена Рекабаррена или Лаферте [22] Выдающиеся деятели Чилийской компартии.

(в тридцать первом он с ним подружился...

Поверьте:

коммунистом в те годы

был только герой).

Я хочу, чтобы внукам по яблоне

руки его посадили,

чтоб входил он в свой собственный,

пахнущий деревом дом,

чтоб еще много лет

«Марсельезу» он пел в годовщину Бастилии

в честь отца своего:

тот ведь был уроженцем Бордо.

Чтобы смог, наконец,

он спокойно с друзьями собраться;

не на митинг — а просто за щедрым

крестьянским столом,

чтоб, заботы забыв,

от души он сумел рассмеяться,