Алексей Колышевский - Афера. Роман о мобильных махинациях

Весь ужас состоял еще и в том, что к прежним штукинским чертам характера прибавились новые и тоже отнюдь не лучшие. Он стал брюзглив, постоянно пенял ей на ее «нестойкость» и «распущенность». Он называл ее несерьезной и неверной. Лена долго терпела, пытаясь пропускать его колкости мимо ушей, списывая все на его состояние, думая, что вот-вот закончится реабилитация и она увидит нового мужа. Он предстанет перед ней в своем прекрасном естестве, в красивой обертке, под которой станет биться любящее сердце. Словом, все на новый лад должно было стать в Штукине, как он и обещал ей тогда, позвонив прямо из камеры, когда стало понятно, что обвинение разваливается за отсутствием доказательств и через день-два его отпустят. В стенах тюрьмы, свесив жалко исхудавшие ноги с двухъярусных нар, Штукин клялся ей в вечной любви, обещал исправиться, говорил, что он только теперь понял, насколько она дорога ему: «Всегда была дорога, всегда тебя любил, просто решил, дурак, что ты уже никуда не денешься, вот мне, дураку, и наука, и славно, что я здесь побывал, здесь волшебным образом все ложное прекращает быть, а все настоящее расцветает, распускается в душе, как моя любовь к тебе».

Она настолько была шокирована его признанием, вероломством Картье, что сразу же безоговорочно перешла по тому единственному оставшемуся мостику жалости обратно к Косте. Ее словно кто-то перевел за руку через зыбкую переправу, перекинутую через пропасть забвения, и Картье теперь остался на том краю, на другой земле, на иной планете. Долгое время она старалась не думать о нем, целиком уйдя в заботы о бывшем муже, ощущая всю тяжелую правильность своего миссионерства. Но стоило Штукину вернуться в своем прежнем, неприглядном неглиже, в своей душевной пустоте, как Лена опомнилась, и все, что заботило ее теперь, был поиск ответа на короткий вопрос «Что же дальше?» А дальше становилось все только хуже, и вот в один из вечеров, когда Штукин, заботливо укрытый пледом, сидел на балконе в кресле-качалке, почитывал книжку и изредка посматривал вперед, туда, где у отрогов Альп вдалеке паслись коровы и серебрилась в лучах закатного солнца нитка ручья, случилось вот что.

– Знаешь, я понял одну простую и очевидную вещь, – не отрываясь от книжки (это был роман «Мастер и Маргарита»), с насморком в голосе сказал Костя. – Вот здесь, в одной из заключительных сцен, когда Воланд объясняет Маргарите, почему так сильно изменился Коровьев, из клоуна превратившись в рыцаря, он упоминает о некоем каламбуре о свете и тьме, который этот рыцарь давным-давно себе позволил. Раньше я пропускал это место, как-то не придавал ему значения, потому что не понимал, в чем суть и сила этого каламбура, что за него можно попасть к сатане в свиту, а сейчас понял. Я знаю, что имел в виду Воланд.

Лене стало интересно:

– И что же?

– Помнишь, у Пелевина, в «Чапаеве и Пустоте»? «Сила ночи, сила дня – одинакова х-ня». Вот и весь каламбур, ей-богу!

Лена от души рассмеялась. Он никогла прежде не острил, а всякой женщине приятно, когда у мужчины есть развитое чувство юмора, но смех ее был недолгим.

– Скажи, а у Картье член намного длиннее моего? – спокойно спросил Штукин и, закрыв книгу, уставился на нее.

– Костя, ты не мог бы мне таких вопросов никогда не задавать? Мне неприятно.

– Значит, длиннее, – задумчиво пробормотал Штукин. – Ну и как? Не скучаешь по своему жеребчику? Сладко вам было?

– Костя! Я прошу тебя! – Она начала дрожать. Вся накопившаяся усталось, нерастраченный негатив готовы были вот-вот выйти из берегов. Но Штукину было наплевать на ее состояние, он заводил себя этими вопросами, настраиваясь на серьезный, настоящий скандал. Он хотел показать ей, что она неверная, падшая дрянь, и в том, что случилось, одна лишь ее вина. Ему нравилось чувствовать себя невинной жертвой, он совершенно искренне не считал, что хоть на йоту когда-либо был не прав.

– И как быстро вы с Картье решили устроить свою жизнь за мой счет?

– Костя, я уже много раз говорила тебе, что ничего не знала. Я представить себе не могла, что Виктор сможет решиться на такое. Прости меня, дай нам с тобой возможность все исправить, все начать сначала. У нас получится, я очень этого хочу. Давай не станем говорить о Картье, такие разговоры счастья не прибавят.

– Счастье… А что это такое? – Штукин внимательно посмотрел на нее. – Ты мне можешь ответить на этот вопрос прямо сейчас?

– Счастье – это когда люди, пройдя через испытания, понимают, что им плохо друг без друга. Знаешь, когда ты позвонил, я в одно мгновение это поняла. У нас с тобой были противоречия, но сейчас ведь все в прошлом. Скажи мне, что это так. Пожалуйста.

– Противоречия… – задумчиво пробубнил Штукин. – Да, были они скорее всего. И можно было бы все решить совсем иным путем, а не сбегая от меня в постель к этому Бруту. Ты изменила мне с моим, как оказалось, злейшим врагом. Ты спала с ним, получала от него оргазм, занималась с ним оральным сексом – вот, как ты хотела разрешить противоречия между нами. Не кажется ли тебе такой способ чересчур радикальным? Ты меня предала, неверная жена. Ты развелась со мной, ты планировала свою жизнь вместе с Картье, и теперь, когда он послал тебя (а так наверняка и было), уяснив, что ты за человек, ты прискакала ко мне. Считаешь, что я святой? Думаешь, я все забуду? Перестану думать о том, как ты плясала на его члене? Черт возьми! – Штукин бросил книжку на пол, отбросил плед, выбрался из своей качалки и, трясясь от ярости, подскочил к Лене: – Ты! Ты шлюха! Мерзость! Дорожная грязь! Да как ты могла! На!

Он ударил ее. Так мужчина бьет другого мужчину: по лицу, без опасений и предубеждения. Она едва не упала, рот наполнился кровью, в глазах померк свет. Штукин испугался. Он бросился на колени, умолял, каялся, просил понять, что его ослепила ревность, но она уже ничего этого не слышала. Он ударил ее. Такое нельзя прощать. Существо, поднявшее руку на женщину, – это живой бездушный труп, недостойный прощения. Лучше сразу же и навсегда о нем забыть, несмотря на то, что «вроде еще что-то к нему осталось». Нельзя бить женщин. Нет в природе для такого поступка ни одного оправдания.

Она тогда же уехала из отеля в аэропорт и ранним утром следующего дня вернулась в Москву. Идти ей было некуда. Она поселилась у подруги. Мысль о возвращении к Картье казалась ей неосуществимой затеей, и она запретила себе думать об этом.

Картье маялся, для него настал момент истины, когда сделалось понятно: жизнь без любви никчемна и пуста. Ничто не радовало. Несколько раз он сходил в дженльмен-клуб, где пытался хоть немного прийти в себя с помощью девок, но это не помогло. Тогда он еще раз вспомнил про Агату и основательно загрустил. При виде мужчины с ребенком ему становилось так же не по себе, как и при виде целующихся влюбленных. Он терялся, делал все невпопад. В конце концов решил плюнуть на все Ларисины «обстоятельства» и как-то раз (а была пятница) под вечер, Картье позвонил: длинный и два коротких. Так всегда звонил только он, но вопреки с трепетом ожидаемого «Папоцька идеть» он услышал шелест крышечки дверного глазка, а потом сразу открыли, словно дверь не была заперта, словно ждали его и готовились к встрече.