Избранные произведения писателей Дальнего Востока

Соном прекрасно понимал состояние девушки.

— Я знаю, до меня тебя еще никто не называл батрачкой. Но, увы, твоя жизнь — это жизнь настоящей батрачки. Твои приемные родители иначе и не смотрят на тебя, как на батрачку. Вспомни, в позапрошлом году зимой, в метель, Балдан оставил тебя с овцами одну в легком дэле, а сам вернулся домой, в тепло. Будь ты ему дорога, как родная дочь, он разве бы так поступил? А потом, кажется, он тебя еще и побил — пара овец, видите ли, потерялась. Это в такую-то пургу! Что это значило, подумай! Ты для них не дочь, а работница, батрачка! Самую тяжелую работу — тебе! Самую трудную — снова тебе! Старуха Хорло ругает тебя, обзывает нищенкой. Разве не так, а?

Можно было подумать, что Соном-дарга был все эти годы рядом с Нямжав, так хорошо он знал всю ее горестную жизнь. Нямжав расплакалась.

— Люди вокруг знают о твоих страданиях. Однако прямо сказать об этом Балдану никто не решается. Правда, последние два года кое-что изменилось в отношении твоих приемных родителей к тебе: Хорло «одаривает» своей старой одежонкой, Балдан с виду заботу проявлять стал... Но этому есть причина...

Нямжав, смахнув слезы, посмотрела на Соном-гуая с удивлением.

— Ты ведь выросла. И они боятся, что в один прекрасный день ты можешь выйти замуж за какого-нибудь человека и уехать с ним. Прощай тогда дармовая батрачка! Это в их планы совсем не входит. Куда лучше, если выдать тебя за кого-нибудь из местных. Про себя они уже давно решили во что бы то ни стало выдать тебя за Дорлига...

Нямжав поняла теперь, почему Балдан в последнее время так старается приблизить ее к Творожному Носу. Слезы снова так и брызнули у нее из глаз.

— И по службе, и по совести я за тебя, за твою судьбу в ответе, — как бы читая мысли девушки, сказал Соном. — Интересы аратов у нас в стране охраняются законом, постановлениями партии и правительства. Так что дело за тобой. Ты теперь совершеннолетняя.

Соном вновь разжег трубку.

— Как же мне быть? — дрожащим голосом спросила Нямжав.

Соном, подумав, ответил:

— В народной Монголии все дороги открыты к знаниям, к счастью... Если не возражаешь, к осени мы пошлем тебя в Улан-Батор. Там есть промышленный комбинат. Большое предприятие. От нас многие едут туда работать. Станешь фабричной работницей, научишься управлять техникой, будешь получать зарплату и заживешь по-новому. Согласна?

— Да, — произнесла Нямжав.

— Ну, раз так, остальное я беру на себя.

Зима сорок первого года выдалась на редкость морозной, метельной. Сотрясая застывшую, обледеневшую землю, прогудела заводская труба.

Нямжав очень не хотелось вылезать из-под теплого одеяла, но она быстро встала и оделась — надо было идти на работу. В юрте было холодно, снаружи завывал ветер. Он рвал веревки, скреплявшие кошму, вздувал покрывало дымника. Нямжав разожгла печь, согрела чайник. Когда она уже пила чай, из-за пестрой занавески, за которой стояла кровать Норжмы, раздался ее сонный голос:

— Это что, семичасовой гудок?

— Да. Вставай — чай уже готов.

— Я сегодня на работу не пойду. Скажи мастеру, что заболела.

Как, и сегодня она не будет работать? — взволновалась Нямжав и рванулась было за занавеску с твердым намерением поднять Норжму, но тут же отпрянула назад. Она увидела у кровати Норжмы, рядом с черными валенками подруги, щегольские, отделанные коричневой кожей фетровые бурки. Нямжав все поняла.

Вчера, когда Нямжав вернулась домой после занятий в школе, Норжма уже спала. Нямжав не стала ее будить: сама очень устала, — уроки начались сразу после смены. Она быстро забралась в свою постель и тотчас уснула, как провалилась куда-то.

А теперь она вспомнила, что Норжма еще вчера после обеда отпросилась с работы, сославшись на головную боль. «Наверное, действительно заболела», — подумала вчера Нямжав. А оказывается, ей надо было привести домой этого, в бурках...

Нямжав пила пустой чай: еды в юрте она не нашла.

Но тут раздвинулась занавеска, и Норжма протянула ей небольшую, аккуратно перевязанную закрытую коробку.

Открыв коробку, Нямжав увидела внутри несколько борцоков [88] Борцок — печенье, приготовленное в кипящем масле. и еэвэнов [89] Еэвэн — печенье, пряники. .

Осенью, когда она только приехала в столицу, их было полно в любом магазине. Но постепенно они стали все реже и реже появляться на прилавках, а в последнее время их и совсем не стало.

Пока Нямжав пила чай, послышался второй гудок. Значит, уже половина восьмого.

Нямжав вышла из юрты. Было сумрачно, рассвет едва занимался. Свирепый ветер обжигал лицо. От мороза перехватывало дыхание. Чтобы не окоченеть, Нямжав побежала. Только снег скрипел под ногами.

...На комбинат она поступила осенью. Определили ее в шерстомойный цех. Дирекция комбината хорошо приняла молодое поколение из худона. Рабочим предоставили жилье. Дали аванс — по триста тугриков. Нямжав была в восторге — за всю жизнь она не держала в руках столько денег. Редко когда у нее водился тугрик. А тут — сразу триста!

Поселили ее в четырехстенную юрту вместе с Норжмой. Норжма тогда тоже была начинающей работницей. Но она жила в городе уже несколько месяцев и чувствовала себя легко и свободно.

Немного старше Нямжав, она поначалу несколько кичилась своим превосходством над провинциалкой. Но это длилось недолго, ибо по натуре Норжма была отзывчивой и приветливой девушкой.

В первые же месяцы Нямжав стала зарабатывать на комбинате по семьсот — восемьсот тугриков. У нее хватало денег и на еду, и на наряды. Но в последнее время многое изменилось: возникли трудности с продуктами и одеждой, цены подскочили. Оно и понятно — шла война.

...В сумеречном свете зимнего утра к комбинату со всех сторон, группами и поодиночке, спешили рабочие.

Нямжав вспомнила, сколько усилий потребовалось Соному-дарге, чтобы отправить ее сюда, как упорно сопротивлялись приемные родители. А когда выяснилось, что из их заявлений и жалоб ничего не вышло и наступило время отъезда, они даже завалявшегося хадака не подарили ей на дорогу. Тогда-то Нямжав окончательно поняла, что была у них всего лишь батрачкой.

«Не отправь меня Соном-гуай на производство, — подумала Нямжав, — они бы и сейчас мною помыкали: разожги печь, пойди туда, принеси это, отнеси то... А в такую погоду тем более. Лежали бы себе на кроватях, а я топи таган...» И от того, что она теперь самостоятельна, сама себе хозяйка, Нямжав ощутила себя необыкновенно счастливой.

Когда она подошла к проходной, раздался восьмичасовой гудок. За дверью ее сразу же окутало теплом: в проходной жарко топилась железная печь. Нямжав заспешила к зданию шерстомойки. Там было шумно — машина работала на полную мощность, и люди, чтобы услышать друг друга, вынуждены были кричать.