Мишель Деон - Высший круг

Артур старался не смотреть на Минерву: та от избытка горчицы на поджаренном хлебце расчихалась, тряся фе­ской, которая чуть было не свалилась вместе с париком.

— Дорогая, — сказал Алан Портер, встав, чтобы посту­чать ей по спине, — дорогая, эта шляпка вам не к лицу.

Минерва стукнула кулаком по донышку фески и верну­ла все на место.

— Я не люблю замечаний личного характера, — сказала она злобно.

Нимало не смутившись, Портер вернулся к своим раз­мышлениям об очаровании и преимуществах рассеянно­сти. Он так хотел бы быть поэтом, писать стихи и «слонять­ся» на природе. Поэты ведь рассеянные люди, не так ли? А если они гениальны, им все прощают, наверное, потому, что тупицы подозревают, будто они тайно получают посла­ния от Неведомого, и только они могут их расшифровать. Страна обязана хранить поэтов, то есть… если не поэтов (этот дар богов не имеет повсеместного распространения, и множество цивилизаций безнадежно отстали, ведь это от­ставание не восполнить, как техническое), так вот, если не поэтов, то хотя бы людей, беззаветно и безвозмездно на­слаждающихся радостями жизни. Разумеется, при условии, что у элиты хватит жертвенности, чтобы окунуть руки в то. что называют политикой, и что она согласится оставаться в тени. Выбор практически монаха.

— К какой категории вы относите Жетулиу Мендосу?

— Вы догадываетесь, что именно его появление и спровоцировало мои размышления. Он ведет себя непростительно. Умный, как отец, он мог бы играть важную роль в своей стране. Он предпочитает играть в карты и швырять на ветер крохи состояния, которые его мать бросает ему, словно кость собаке. Хуже всего, что она может умереть со дня на день, не раскрыв код женевского сейфа. Его можно будет взломать только бульдозером, и то после разоритель­ных консультаций с адвокатами. А если в этом чертовом сейфе больше ничего нет? Очень одаренные люди, с рож­дения избалованные добрыми феями, часто склонны к мо­ральному самоубийству. Плохой пример для молодого чело­века вроде вас.

— Добрые феи не склонялись над моей колыбелью. Воз­ле нее была только моя мать и отец, пока не погиб на войне. Я не так рискую, как Жетулиу. Кстати, мне интересно: от­куда вы все обо всех знаете?

Минерва, которая гнушалась их слушать, сморщила нос.

— Пахнет рыбой.

За соседним столиком пожилая английская пара ела жареную селедку.

— Никто не может им запретить любить рыбу на зав­трак.

— Алан, я не знаю никого снисходительнее вас. Вас по­слушать, так каждый может поступать, как ему вздумает­ся. И к тому же у вас томатный соус на воротничке.

— Я уже несколько лет не ем томатного соуса. Это, на­верное, губная помада.

— Вы и на это способны!

— Увы, нет! Боюсь, что это кровь, я сегодня очень чисто побрился.

— Это все неважно… Пойду на прогулочную палубу к Филомене.

Портер задумчиво выпил чай и остался сидеть, держа руку на весу. Артур удивился, различив в этом красном лице на толстой шее неожиданную тонкость черт. Портер, наверное, был очаровательным ребенком и соблазнитель­ным молодым человеком, несмотря на свой небольшой рост и полное облысение, вероятно, к тридцати годам. Да и эта лысина была ему на пользу: блестящий загорелый череп с элегантными родимыми пятнами и подкова седых волос. Смущала только одна деталь: у него почти не было гy6, толь­ко узкая горизонтальная трещина между ноздрями и под­бородком с ямочкой. В остальном — красивый нос и очень веселые голубые глаза, которые вдруг, следуя за яростно подавляемой мыслью, принимали металлический серый от­тенок. Поняв, что отключился не меньше чем на минуту, Портер улыбнулся с настоящим смирением:

— Извините… На меня вдруг нахлынули воспоминания: мне припомнилась тоненькая и очаровательная девушка, ко­торую и повстречал лет сорок тому назад и был восхищен ее именем: Минерва. Никогда не женитесь на женщине, потому что у нее красивое имя… Но я отвечу на ваш уже давний воп­рос. Из тысячи пассажиров и четырехсот членов экипажа обоего пола я знаю трех человек: вас, Жетулиу Мендосу и про­фессора Конканнона, который, возможно, подает не самый лучший пример во время этого плавания, но вы узнаете, что это редкостная личность, когда он вновь протрезвеет перед началом своих лекций. Три человека — согласитесь, это мало. На борту Ноева ковчега их тоже было немного, но они если и не спасли мир, который, с чисто духовной точки зрения, спасти невозможно, он обречен на грех и кровосмешение, то не дали ему погибнуть. Артур, я, кстати, отныне для вас Алан, и больше не смею задерживать. Ступайте к вашим друзьям. Вот вам моя визитка с номером телефона в Вашингтоне. Че­рез месяц я буду в Бересфорде, прочту лекцию о дезинфор­мации. Одновременно чтобы ее обличать и, как вы догадыва­етесь, ей обучать. Думаю, скучно вам не будет…

«Квин Мэри» должен был подняться по Гудзону утром около десяти. Накануне Жетулиу в последний раз сыграл с тремя американцами, которые, преисполнившись уверен­ности в себе, ослабили бдительность. Артур какое-то время следил за игрой. Бразилец сдавал карты и тасовал их с бле­ском профессионала. Успокоившись по поводу исхода пар­тии, Артур вернулся к себе в каюту, чтобы уложить веши. Едва он взялся за дело, как позвонила Аугуста:

— Где ты был? Я уже десять минут тебе звоню! Сделай для меня одну вещь… сходи посмотри, не сел ли Жетулиу играть.

— Я только что оттуда. Играет.

— Я умираю от страха. Если он проиграет, нам даже не­чем будет заплатить за такси до гостиницы.

— Не проиграет… И потом есть Элизабет…

— Да… но уже во Франции… В общем, она, как мура­вей, не любит давать взаймы. Я вся дрожу.

— Хочешь, я к тебе приду?

Настало молчание. Она, наверное, смотрела на себя в зеркало на туалетном столике. Он представлял себе эту кар­тину: рука взбивает волосы на висках, послюнявленный палец приглаживает брови, язык облизывает губы.

— Я лежу в постели в ночной рубашке.

— Госпожа Рекамье принимала гостей в ночной рубаш­ке, лежа на канапе.

— Послушай, я так дрожу… кто-нибудь должен держать меня за руку. Поклянись, что ты этим не воспользуешься.

— С сожалением — клянусь.

— Крадись по стеночке. Если тебя увидит стюард или горничная, пройди мимо моей двери, как ни в чем ни бы­вало, и подожди пять минут.

Простыня была натянута до подбородка, оставив обна­женными руки и плечи.

— Тебя никто не видел?

— Никто.

— Придвинь кресло, возьми меня за руку и подумай изо всех сил: «Спи, спи, Аугуста».

Она закрыла глаза. Артур безнаказанно разглядывал чи­стый овал ее лица, в котором только губы выдавали легкую примесь чернокожих и индейских предков. По матовой коже щек и лба, по темным векам пробегала, точно рябь по морю, краткая дрожь, переходившая на красивые плечи, руки, запястье в руке Артура. Им овладело незнакомое вол­нение. Сжать женщину в объятиях значит лишить себя воз­можности ее видеть, обречь себя на то, чтобы запомнить ее лишь фрагментами, из которых память потом сложит как бы головоломку, чтобы восстановить образ, полностью соз­данный из разрозненных воспоминаний: груди, губы, из­гиб поясницы, теплота подмышек, ладонь, которой коснул­ся губами. Теперь же, когда Аугуста предстала перед ним лежа, окаменев, словно изваяние, Артур увидел ее такой, какой никогда раньше не видел. Он не узнавал хрупкую фигурку, нетвердо ступающую по палубе, которая того и гляди потеряет равновесие из-за корабельной качки или под порывом ветра, устремлявшегося в коридор, как толь­ко ему раскроют дверь. Вместо Аугусты, впавшей в неми­лость в ужасающе и вульгарно тяжеловесном мире, перед ним беззащитно лежала женщина, тело которой, насколько он мог судить, дышало гармоничным здоровьем. В общем, она тоже была бесконечно желанна, хоть об этом он еще мало думал со времени их первой встречи. Еще более по­разительным было быстрое и полное погружение Аугусты в сон, как если бы простое пожатие руки Артура высвободи­ло поток сновидений.