Мишель Деон - Высший круг

Роковая черта уже приближалась. Выходя из-за стола и слегка покачиваясь, Конканнон взял под руку Аугусту.

— Вы теперь все вчетвером пойдете танцевать. Вы мо­лодые. Скинуть бы мне лет тридцать — тоже пошел бы с вами. Я был хорошим танцором… раньше. Подумайте о том дне, когда это случится с вами. А главное, мне нужно про­должить интереснейший разговор с моим другом Пэдди, барменом. Очень занятный тип, особенно под конец дня, такой, знаете ли, грубый ум. Я внедряю в его еще девствен­ный мозг новые идеи, и они дают замечательные всходы… До завтра, дитя мое.

Пять музыкантов на эстраде в заношенных до блеска смокингах играли довоенные джазовые мелодии. Безмятеж­ные, удерживаемые на идеальном расстоянии своими пар­тнерами, дамы второй молодости воображали себе, будто с 1939 года ничего не произошло: те же музыканты, те же мелодии, те же мужья. Время, полное непривычной снис­ходительности, остановилось. Шесть дней на борту «Квин Мэри» — шесть дней, прожитых вхолостую. Для смеха. Их не учтут при окончательных подсчетах. А если все стереть? Если вернуть этому красивому англичанину, которого су­пруга одной рукой держит за руку, а другую положила на плечо, откуда свисает пустой рукав, если вернуть ему руку потерянную при высадке в Нормандии, а тому — ногу, кото­рую оторвало на Гуадалканале, Минерве — ее пышную чер­ную шевелюру, выпавшую после тропической лихорадки, ее мужу — его стройность мичмана? Возможно, они танцуют в последний раз на этом корабле с утешительным внутренним убранством — торжество викторианского стиля модерн. Ни­что здесь не старится. После великого пожара мир, в котором они некогда жили, вошел в свою колею, словно никогда из нее не выбивался. Тот же самый трубач, который на откры­тии судоходного маршрута и во время соревнований напере­гонки с «Нормандией» дул в свой инструмент, так что чуть не лопались вены на шее, тот же самый трубач — конечно, поседевший, с распухшими губами, — занимал свое место на эстраде и подражал королю Армстронгу. На борту царит по­кой: капитан внушает такое же уважение, как Господь Бог; общество разделено на три класса: избранные с палубы А, смирившиеся с палубы Б, мелкая сошка с палубы В, которая с нетерпением ждет своей очереди, но опасается железной руки капитана. Можно спать спокойно. Революция произой­дет еще не завтра. Аугуста танцевала с Артуром.

— Ты приедешь ко мне в Нью-Йорк?

— Да, как только разживусь карманными деньгами. А ты не приедешь в Бересфорд?

Оркестр заиграл старую песенку: «Щека к щеке». Он хо­тел было прижаться к ней щекой.

— Жетулиу следит за нами, — предупредила она.

Уходя с площадки, она вынула из корсажа розу и тай­ком положила в карман Артура.

Он пригласил Элизабет на медленный танец — такой сентиментальный, что она, начиная засыпать в объятиях своего кавалера, вдруг резко выпрямилась:

— Вообще-то уже очень поздно… Но если ты уж так от нее тащишься, вспомни ее носочки с Микки-Маусом.

Классический образ молодого эмигранта в куцем черном костюме, мятом воротничке, лоснящемся галстуке, латаных башмаках, с фибровым чемоданчиком у ног, одиноко стоя­щего на набережной Гудзона, подавленного видом небоскре­бов, вызывающих у него головокружение после шести дней, проведенных в море, так что он едва отваживается на них смотреть, оглушенного чудовищным шумом, стоящим над го­родом и внутри него, — этот классический образ, способный растрогать самых черствых людей, во многом соответствует действительности. С той лишь оговоркой, что костюм не чер­ный и не куцый, рубашка и ее воротник безупречны, ботинки новые, а вместо фибрового чемоданчика — тяжелый военный сундучок, на котором еще можно прочитать надпись больши­ми буквами: капитан Морган, 1-я рота, 1-й батальон 152 пе­хотного полка. Естественно, это не сам капитан, тело которо­го, иссеченное осколками снаряда, с 1944 года покоится на военном кладбище в Кольмаре, а его сын Артур, сошедший с «Квин Мэри» в толпе пассажиров, среди возгласов, объятий, окликов носильщиков и отчаянного гудения желтых такси. Этот образ соответствует действительности в том плане, что молодой человек, наконец, сошел на эту неведомую ему зем­лю, потерял в толпе лица друзей, которые во время пути по­могли ему безболезненно перерезать пуповину, связывавшую его с Европой. Он одинок, но не станет взбираться на вер­шину Эмпайр Стейт Билдинга, выпячивать грудь и кричать: «Ну, Нью-Йорк, кто кого?» — нет, он не к этому стремится, к тому же он в несколько минут понял, что эта страна, которую ему столь часто описывали как рай земной, — передняя ада, созданного людьми. В нескольких метрах от него остановил­ся серый лимузин с тонированными стеклами. Оттуда вышли негр-шофер в ливрее и молодой человек в темно-синем ко­стюме, бросились к куче чемоданов, погрузили их в багаж­ник. Из толпы вынырнули Алан и Минерва Портер, пожали руку молодому человеку и шоферу и сели в машину, перед которой все расступились. Профессор Конканнон исчез, как и Аугуста, Элизабет и Жетулиу. После трех отказов Артур все же убедил одного таксиста погрузить его сундучок и отвез­ти его на Большой центральный вокзал. Взглянуть на город удалось только мельком. Так вот он какой, Нью-Йорк: улицы, усеянные рытвинами, сажа, осевшая на рассыпающихся до­мах, вокзал, похожий на собор, грязный поезд, нырнувший в туннель в направлении на Бостон? Он ничего не видал. Он слышал голос Аугусты: «Ты приедешь ко мне в Нью-Йорк?» У него в кармане адрес Элизабет, прямой номер телефона Алана Портера. Жетулиу приедет в Бересфорд на машине — очень старой, но элегантной: «Корд-1930». Накануне Артур решил его не дожидаться. Он относится к бразильцу с такой же сдержанной симпатией, как и тот к нему. Им придется часто видеться, и Артур уже знает, что это будет непросто. Между ними стоит Аугуста и смутная тень Элизабет: была ли она, является сейчас или будет любовницей Жетулиу? Миновав нескончаемые пригороды, поезд нырнул в леса, ушел сторону от трогательных поселков из белых деревянных до­миков с голубыми крышами. Ровный ход поезда располагает к шальным мыслям. Артур положил розу Аугусты в конверт. С нее осыпались лепестки, уже увядшие, покоробившиеся.

— Нужно их разделить и положить между листами кни­ги, которую не будешь раскрывать год или два, — произнес рядом с ним надтреснутый голос.

На скамейке по ту сторону от прохода пожилая дама с белыми волосами, как у куклы, прикурила сигарету от ар­мейской зажигалки.

— За свою жизнь я сохранила их несколько десятков, — сказала она, выпуская облачко голубого дыма. — Прекрас­но. Никаких проблем. Вы любите розы?

— Я люблю одну розу.

— Когда вы срежете розу, чтобы вставить ее в петли­цу и подарить женщине, позаботьтесь обломать шипы, не повредив стебля. Если вы этого не сделаете, то дама — я говорю «дама», поскольку роза красная, если бы роза была белая, я бы сказала «барышня», — дама уколется и сильно расстроится. На ее лице отобразится большая досада, и вы поймете, что ваши планы рушатся. Вы поднесете ее палец к губам, чтобы остановить кровь. Она расценит это как не­пристойное ухаживание — если такое может быть — и за­кричит: «насилуют!» Вас арестуют. Вы отсидите десять лет в тюрьме и заплатите сто тысяч долларов штрафа. Я вас предупредила.